Биробиджанцы на Амуре - Моисей Гольдштейн

Верхом на жерди, держа гвозди во рту, сидит Мейер Рубин.

— Подавай! — весело кричит он Груне, и их влажные глаза улыбаются, встретившись.

Мейер ловит себя на том, что при виде Груни у него руки двигаются быстрее, а гвозди легче и веселее вколачиваются в жерди. От этого становится хорошо на душе, и он напевает бодрую песенку.

Ривкин и Файвка переглядываются и кивают на Рубина.

— Становится свойским парнем! — говорит Файвка.

Ривкин не отвечает. Он о чем-то задумывается, глядя на Груню, легко таскающую ветви к шалашу, и на Рубина, весело вколачивающего гвозди в стропила навеса.

Раздаются последние удары топоров.

— Сейчас, сейчас! — кричит Файвка, похлопывая Сокола по шее. — Сейчас будет у вас квартира, лошадки! — Он заглядывает Соколу в глаза. — А лошади — не люди, что ли?

Лошади задирают головы, смотрят, как мокрые, обнаженные тела возятся под проливным дождем на берегу Амура, и кажется, будто они благодарны людям за шалаш, в котором скоро смогут немного обсохнуть.

Уже второй день льет дождь. По острову бегут ручьи, и скошенное сено мокнет в воде. Златкин ходит сам не свой:

— Сколько сена погибает, сколько труда!

Многие коммунары завернулись в одеяла, надели ватники и отсыпаются за все бессонные ночи. Груня и Рубин устроили себе общее ложе, лежат в уголке и шепчутся.

— И как им не надоест, — ворчит старый Брейтер, который никак не может уснуть, — только и делают, что секретничают.

В ответ оба тихонько посмеиваются.

Моторная лодка пограничников, как всегда, дважды в день пересекает Амур, и в палатках прислушиваются к стуку мотора. Утром лодка идет вниз по реке, вечером она несется обратно к границе. В палатках проснулись. Весь день проспали. Сейчас лежат и слушают. Стук мотора нарастает, усиливается, потом становится тише и тише.

К вечеру второго дня послышался стук мотора. Ребята в палатках подняли головы. Сегодня мотор стучал как-то странно: удары не затихали, они росли и приближались. Лошади заржали.

— К берегу идут! — крикнул кто-то.

— Выгляните!

— Погодите!

— Да, к берегу.

— К лошадям! — крикнул Ривкин.

Лошади рвались с привязей и готовы были разнести шалаш.

Лодка пристала к берегу.

— Здорово, ребята!

— Здорово!

Три человека в зеленых фуражках с красными звездами вышли на берег. Все выбежали из палаток. Дождь не прекращался. Прибывших окружили, на лицах у всех застыл один вопрос: «Что привело их сюда в такую погоду?»

А те спрашивают: как выполняется план, все ли охвачены соцсоревнованием, сколько насчитывается ударников и какую культработу ведут они на Амуре?

— Культработу? В таких условиях?

Да, спрашивают еще о стенгазете, хотят ее посмотреть. Сейчас эти трое ходят по палаткам.

— Почему лежаки так низко от земли?

Они осматривают лошадей, машины.

Спрашивают, почему машины не прикрыты брезентом. Останавливаются возле ящика с гвоздями. Ривкину, который представился бригадиром, они очень деликатно замечают, что гвозди имеют обыкновение ржаветь под дождем. Ривкин тут же хватает ящик и уносит к себе в палатку.

Всё очень взволнованы визитом гостей. Долго тянутся разговоры. Всех очень удивляет, что люди, стерегущие границу, уделяют внимание каким-то гвоздям… соревнованию… культработе…

— Какой был бы позор, если бы они застали лошадей и машины под открытым небом! — говорит Ривкин, перетирая тряпкой мокрые гвозди. — Вот у кого учиться надо!..

Гости произвели большое впечатление. Всем хотелось высказать о них свое мнение. Ривкин, например, долго возился со своими гвоздями, потом почесал голову и проговорил мечтательно:

— Прислали бы нам малую толику таких переселенцев, вот тогда бы мы кое-что сделали…

— С такими можно коммуну строить! — говорит Златкин.

— Коммуну! С ними целый город построить можно!

— Целый мир, братец, новый мир, а не только город! — добавляет Манн.

— Вот это ребята!

И начались рассказы о героях-чекистах, об их делах, об их необыкновенной бдительности. Беседа затягивается до глубокой ночи. Слушают, а уже слипаются глаза. Нити рассказа рвутся, их кое-как связывают, но в конце концов все засыпают под шум дождя.

Дождь действует угнетающе. В голову, как мокрые черви, лезут всякие мысли. Из-под одеял слышится ворчание:

— Чего будем лежать и гнить?

— Кости ноют от сырости.

— У меня уже ногу скрутило!

— Спину ломит.

— В коммуне можно было бы работать. Там работы хватает, а тут лежишь в мокрети и гниешь.

— Домой надо ехать! — кричит Брейтер.

— Эй вы, переселенцы! — слышится приглушенный голос Файвки. — Легко, думали, будет? Нелегкое дело строить Биробиджан. Уже четыре года, как мы здесь работаем. Теперь что! Вы бы в двадцать восьмом году здесь были… Потруднее приходилось, а не стонали.

— Другие люди были, — говорит Берка. — С этими разве что-нибудь сделаешь?

— С какими с «этими»? — спрашивает Фрид.

— Да вот с такими… — Берка делает широкий жест, обводя рукой все палатки на берегу.

— А все-таки и эти кое-что сделали, — спокойно замечает Фрид. — Когда коммуна состояла из пятнадцати человек, у вас было три коровы да две лошади, свиней не было, тракторов вы не имели… А сейчас вот эти самые люди создали большое хозяйство, которое будет расти!

— Ах-ах, большое хозяйство! А что от этого имеет коммунар? Чем крупнее хозяйство, тем меньше он получает.

— Правда.

— В самом деле, почему?

— Коммунар нынче имеет хворобу, — поддержал еще кто-то.

У Берки глаза заблестели.

— Раньше хорошо ели и в кармане было немного денег. А сейчас машины грызи!

Из-под одеяла высунулся Ривкин. Вид у него был такой, будто он сердится, что ему спать не дают.

— Что это там проповедует реб Берка? — спросил он, стирая сон с лица. — Скверно сейчас живется коммунарам? Раньше было лучше? Да. Кое-кому раньше было хорошо, а кое-кому и сейчас неплохо, — сказал он, глядя Берке прямо в глаза. — Да, такому человечку, как ты, раньше было лучше… Было небольшое дело с пятнадцатью компаньонами… Тебе понадобилась сотня, ты брал и никто не спрашивал, заработал ты эту сотню или нет, причитаются тебе такие деньги или нет. Расходы даже в книгу не записывали. Берите, мол, деточки, сколько хотите, и стройте для евреев Биробиджан… Теперь не то. Раньше, бывало, выдоят корову и тут же пьют молоко. А теперь приходится мозги сушить и думать, что лучше сделать: сыр или масло? Сейчас ты вроде хозяина, который строит дом и должен деньгами, вырученными за молоко от коровы, платить рабочим, — должен покупать на эти деньги гвозди и стекло, должен закончить постройку дома. Ну вот, придет ли хозяину в голову выпить это молоко или же на вырученные за него деньги купить пару сапожек со скрипом, а не материал на крышу?.. Вот такими хозяевами были вы раньше. Видал? — спросил он, указав на ящик с гвоздями. — Когда построишься, крышу покроешь, стекла замажешь, тогда только высчитаешь, сколько надо отвезти в город, сколько молока ты можешь выпить и сколько тебе требуется для хозяйства. А позднее, если будешь хорошо работать, заработаешь и пару сапожек со скрипом… А сейчас нет времени, сейчас канун праздника, к празднику надо дом кончать.

Он как бы обращался ко всем: «Ну, что скажешь? А ты как полагаешь? А ты? У тебя есть вопрос?»

Но никто ничего не спросил, ничего не сказал. Было тихо. Все лежали на своих местах и прислушивались к тому, как по палатке барабанит дождь. Тишину нарушил Берка:

— Может быть, и хорошо, быть может, и лучше стало, но для меня здесь больше не место. Вернусь с сенокоса и уеду в город. Хватит с меня коммуны.

— Для тебя здесь, пожалуй, давно уже не место! — отрезал Ривкин.

— Работать для других я не хочу, Уж если работать, так для себя.

— Открой лавочку на Амуре, — рассмеялся Файвка, — как твой папаша когда-то.

Коммунары посмеивались.

Дождь лил три дня. К вечеру третьего дня горы подняли головы, серые полотнища посветлели, распоролись и понемногу стали скользить вниз, к горизонту. Дождь сеялся мелкими каплями, небо начало освобождаться от туч. Амур тоже успокаивался. Пенистые гребешки на воде сделались меньше и постепенно исчезали. По реке словно расстилалось зыбкое, отливающее всеми цветами волнистое покрывало.

— Эй! — кричала Груня. — Небо расчистилось! Ребята, берите вилы, натачивайте косы, запрягайте лошадей!

Отдохнувшие, набравшиеся новых сил коммунары стоят на берегу. Смотрят, как белые облачка плывут вокруг гор, расползаются и открывают зеленые, словно вымытые склоны. То, что горы очистились, — хорошая примета: теперь дождь будет не скоро. Но Амур стал шире, он напился сверх всякой меры и вздулся, как опухоль. Старые коммунары, не раз бывавшие в этих местах, смотрят на него с опасением. Вспоминается предсказание рыбака о том, что Амур разольется после дождя…