Облака - Дмитрий Щербинин

Горный человек не мог видеть Диму - однако, что-то неладное почувствовал он в темноте под перекосившимся блоком, вскинул винтовку...

Дима увидел, что дуло направленно прямо в его лицо. Время замедлилось, растянулась в тонкую, натянувшуюся до предела черту. Вот с улицы долетел разрыв - не сразу - он медленно, тягуче, вязко завибрировал, передаваясь от стен пронзительной, точно пульс умирающего дрожью, к Диминой спине. Дуло пронзительный черный кружок, словно пустая глазница смерти.

Больно было смотреть в эту черноту - она иглами жгла глаза, она вот-вот должна была прорваться - стремительно дотянуться до него... Не было сил оторваться от этого режущей черноты - она, расширяясь, гипнотизируя, направлялась в самые глаза...

Вихрь чувств и мыслей, не оформившись в ясное, бурлящим вихрем взметнулся в Диминой голове, и разбившись о незримый купол, вновь вобрался в ровные, текущие средь замедленного времени берега: "Ну вот и все - так нежданно, так негаданно смерть пришла за мною. Жаль той сознательной, молодой жизни в которой столько бы я еще мог сделать... как жаль, как до слез, господи! Как же жаль того, что то мгновенье было последним - с ним и уйду я в вечность!..."

Чернота стала наполняться багрянцем, затем что-то надвинулось и принесло грохот - такой грохот, что бетонное укрытие должно было рассыпаться в прах Дима больше ничего не слышал. Однако, он оставался недвижим, и, видя, как заполняется пред ним мир тьмою, ожидал окончания...

Горный человек посмотрел прямо на него, перекинул через спину винтовку, несколько раз раскрыл и закрыл рот - поднялся - и вот его уже не было видно...

Темнота нахлынула на Диму - глаза наполнялись ею, тело он больше не чувствовал. Не было больше и боли, не было напряжения:

"Я не хочу исчезнуть в черноте! Я хочу вернуться в Рай! Пустите же меня!" - безмолвный вопль взметнулся в душе его...

Нежданно нахлынули поэтические виденья:

Он скакал на коне, по родимым лугам,

Вокруг росы цвели, по зеленым долам.

Вон поток ясных вод - золотистый чуток,

Чрез него белый конь - в пенье радостном - скок!

Впереди же она, на холме, средь цветов,

Там сидит в тишине, среди гор-облаков.

Ветер власы ее поцелуями вьет,

А она пенье слов над просторами льет.

И в руках тех цветы, обнимают ее,

Жизнь, сказания в них из нездешних краев.

В мягком облаке снов обернется она,

И поймешь, что она в мире целом одна.

Что она целый мир, что поля, где скакал

На коне и простор перед нею весь мал.

Что она выше снов, что она из ветров,

Что она из богов - вышел ты из оков!

* * *

Катя очнулась. Увидела над стиснутыми тисками, грязными крышами, старых, обветшалых домов низкое, блекло-серое, вот-вот готовое дождем разразиться небо... Она видела одним глазом, да и то - через кровяную дымку, на втором же глазе расползлось что-то горячее, непроглядное, жгучее.

Попыталась пошевелиться - боль все тело охватила. Все заломило, все заполнилось давящим, ломающим. Нет - пусть даже ее никто и не видит - она не может себе позволить застонать...

Тут вспомнилась последняя ночь - хотелось, чтобы это был лишь кошмарный сон - но нет - это была жизнь.

"Перегарный" отвел ее в камеру, где все стены, и пол обильно были залеплены слоями спекшейся крови. Даже и он - потерявший всякую совесть остановился пред нею - увидев ясный взор ее, и ощущая в деградировавшем своем сознании что-то, что он прикрыв глаза со злостью отогнал - начался кошмар...

Катя и не помнила почти ничего...

Больно было только при первых ударах; потом пришло спокойствие понимание того, что она не выдаст ИМ своих родителей, чтобы с ней не делали. Она знала душевную свою силу, а потому и не боялась, что выдаст, потому и оставалась спокойной...

Она помнила, что упала на окровавленный пол, и тут к "перегарному" присоединился еще кто-то, желающий "взяться" - они били ее ногами, потом устав, отливали водой, разговаривали о каких-то своих делах - о воспитании детей, о дачных участках, ждали пока она очнется - вновь били.

Потом у Кати горлом хлынула кровь и дальше она уже ничего не помнила...

Сколько времени она так пролежала? Что это за подворотня? Что с родными? - Ничего этого она не знала, и еще раз попыталась подняться...

Нет - тело было слишком разбито, чтобы подняться на ноги. Она, все же, смогла, облокотившись на руки, прислониться к чему то спиной, оглядеть единственным зрячим глазом себя.

На ней было разорванное, мешковатое рубище, под которым виделось и тело все покрытое отеками, ссадинами, запекшейся кровью; вывернуты сломаны были два пальца на правой руке - те самые музыкальные пальцы, которыми она так прелестно играла когда-то на пианино... Огляделась - кругом большие мешки с мусор, а все это - глухая подворотня, подобная камере, отгороженной от всего мира непреодолимыми стенами.

- Ты теперь, наверное, Квазимодо. - спокойным, светлым шепотом молвила Катя, переваливаясь на кровоточащие колени, склоняясь над лужей.

Да - лица больше не было. Бесформенное, распухшее, перемолотое сапогами еще кровоточащее - даже и волосы ее потемнели от крови:

- Что же... - тихий голос спокоен - в нем внутренняя несокрушимая гармония, в нем - любовь к Жизни, к самой Любви, к Творцу, ко всему Миру прекрасному, а не к каким-то жалким подвальчикам в которых, так жалко пытались сломить ее душу. - Что ж... Родителям я скажу, что на меня напали хулиганы. И это не оттого, что боюсь ТЕХ, даже и не от понимания того, что все устроено так, что все равно "правда" останется у них. Просто, если я расскажу родным, их ждут страшные чувства: ненависть к тем, попытки мести, тоска, ужас. Безрезультатные суды на которых проведут они в криках, в спорах многие дни, бессчетные письма по всяким ведомствам - а подвале "возьмутся" за кого-нибудь другого... Нет - я, лучше, скажу, что ничего не помню - это, в общем-то и правда. Ради спокойствия родителей скажу так...

Из туч начался дождь; лужа над которой склонилась Катя, замутилась, и ничего там уже не было видно.

Наступили сумерки, когда она, наконец, смогла подняться. Уже в ночном часу, дошла он до метро, там, опустивши голову, прошла возле дремлющей старушки-вахтерши. В безлюдном вагоне доехала до вокзала, там села в последнюю электричку...

Мучительно было осознание того, что вызовет ее появление в доме. Она уже видела слезы матери, она видела побагровевшее лицо отца; брата грозящего расправиться с мерзавцами - только бы вспомнила она их. Она готова была пройти еще раз через все, лишь бы только не приносить в дом эту боль...

И ей мучительно, гораздо мучительнее, пережитого, было переступить порог - и остановиться в таком вот виде перед выбежавшей матушкой с заплаканными, покрасневшими глазами.