Запасный выход - Кочергин Илья Николаевич

Мне кажется, если совсем ужаться и говорить коротко, то можно было бы начать с майских событий во Франции в 68-м году, с этой попытки изменить мир, выйдя сообща на улицы. С этой романтической революции, сгнившей еще до своего начала, с этого яркого и грустного события, ощутимым результатом которого всего лишь стало то, что Франция «за неделю перешла от серых брюк к лиловым». Меньше чем через год моего отца, доцента на кафедре процессов и аппаратов химической технологии, послали туда на стажировку. И, вернувшись, он зачал меня.

Отец просто родился для таких романтических революций, он был чудесный советский мачо поколения Высоцкого и Визбора. Азартно двигал науку, жил в полную силу, хорошо дрался, ходил в туристические походы, состоял в партии, возился с аспирантами, как с родными детьми, и верил в людей. Но, видно, надышался там, в этой просравшей свою революцию Франции, ароматом пораженчества и печали. И сам не заметил, как надышался. Вернулся домой и сразу зачал меня.

Помню, что отец частенько хватался за голову и спрашивал маму: почему у них, у нормальных родителей, вдруг растет дурачок?

Затем в рассказе мне стоило бы перейти к затянувшемуся моему детству. Это, как я уже рассказывал, было лучшее детство в лучшем для детства месте. Я рос в полной семье в большом парнике. Или, если кому-то нравится, можно назвать это время и место не парником, а теплицей или оранжереей. В ней поддерживалась одинаковая температура, в ней не было ни Бога, ни выбора, ни других неприятных вещей, которые могут навредить всходам или нежным орхидеям. Тишина, неизменность температуры и правил, искусственная подсветка. В таких условиях даже пораженческие и слабые здоровьем дети (такие как я) хорошо подрастают. Но не успело мое детство толком закончиться, как парник снесли и взрослеть пришлось заново – уже на незащищенном грунте, в новой стране и по новым правилам и понятиям. Это, пожалуй, можно назвать «травмой развития».

Интересная же, в принципе, история. Согласитесь, что интересная. Если ее рассказать несколько раз подряд, припоминая новые и новые детали, подыскивая удачные сравнения, подключая коротенькие рассказы о прочитанных книгах и встреченных людях, которые оказали на меня влияние или судьба которых показалась мне интересной и показательной, то вполне можно разобраться в том, почему мне так трудно произнести эту дурацкую фразу. И, разбираясь, заодно получить удовольствие от рассказа, от того, как собственная жизнь становится поучительной историей. И слушать, мне кажется, интересно такие истории. Я вот, например, люблю слушать стариков, когда они погружаются в воспоминания. Если они хорошо рассказывают, то есть если у них получается задать удачный ритм и придерживаться его, то меня начинает клонить в какой-то полусон, не мешающий, а, наоборот, способствующий восприятию рассказа, в медитативное такое состояние. И в левом ухе периодически тренькает какой-то звоночек от уюта и удовольствия.

Но ничего этого не выйдет, поскольку Леон ждет моего ответа.

И нужно смирять свой перфекционизм, отказываться от развернутого, с отсылками в прошлое и будущее ответа. И если уж на то пошло, можно, в принципе, обойтись одной фразой. Я так, конечно, не люблю делать: что это за история, если она состоит из одной фразы? Но гештальт-психотерапевты не любят историй, они любят контакт.

– Многое мешает чувствовать себя мужчиной… Вот, например, то, что я сижу тут с тобой и занимаюсь психотерапией, это сильно мешает.

Леон оживился, отложил планшет, подобрал ноги под себя, сидит по-турецки и улыбается. С этими терапевтами бывает скучновато: часто ты заранее знаешь, что им нужно сказать. Вот и сейчас я знал, что моя фраза ему понравится.

Итак, Леон с удовольствием участвует в контакте.

– Настоящие мужики не ходят на личную терапию?

– Конечно не ходят.

– Ага, а почему? Мачо нельзя заниматься такими вещами?

– Можно, конечно. – Меня опять обступают часы, напоминая, что на вдумчивый разговор не стоит рассчитывать. Надо продолжать коротко, по возможности эмоционально и не особо задумываясь. Только так и нужно нормально, по-человечески общаться с психотерапевтами, да и вообще, наверное, с людьми. – Но на такие дела, как психотерапия, у нормального мужика просто нет времени.

– А чем он занят? Настоящий, опять же, мужик? – Леон улыбается, заложив руки за голову, сцепив большие ладони и теперь уже выпростав из-под себя ноги, тоже большие. У него, наверное, сорок шестой размер. – Деньги зарабатывает? Сражается с врагами?

– Настоящий мужик делает дело своей жизни. И не может оторваться, поскольку дело очень интересное и важное.

Напольные часы молча все отрицают, укоризненно качают плоским желтым лицом и едва слышно цокают чем-то там в механизме. Леон веселится.

– И почему же ты тогда не занимаешься этим всепоглощающим делом?

Я опять опускаю голову, и кровь приливает к лицу.

Вот такие мучения и унижения я еженедельно испытывал у Леона. А потом возвращался домой и видел, что моя любимая довольна. Она понимала, что мне тяжело дается психотерапия, и ценила мои усилия. Я снова казался ей храбрым и продвинутым. Я делал это для нее.

Меня поддерживала мысль, что так не может продолжаться вечно. Что-нибудь изменится, и в скором будущем я заживу хорошей, настоящей жизнью.

Что я делал в остальные дни? Могу рассказать, как я работал. Мы все понимаем, что это мало кому интересно, даже мне скучно это вспоминать, но ничего не поделаешь, нужно же как-то помочь с бэкграундом.

Так что можно воспринимать эти страницы как музейные экспликации и таблички, которые, как мне кажется, становятся тем более длинными, чем более современным становится выставляемое искусство.

Один из старейших в России журналов загибался.

Пачки этих журналов в моем детстве в обязательном порядке валялись на дачах всех друзей и знакомых. Потрепанные номера постоянно встречались мне во время юношеского расширения географии – на геологических базах, в поселковых «заежках» и таежных избушках. Они идеально подходили для того, чтобы завалиться на койку, пробежать глазами полстраницы и мечтательно уставиться в потолок. Лежишь себе, например, посреди разноцветной сибирской осени и читаешь про охоту на крокодилов в Африке или жизнь индейцев в амазонских лесах. А потом обсуждаешь это со своими случайными соседями или попутчиками.

Но теперь цифра стремительно разъедала издательство, и прежде всего от него отваливались приложения и сопутствующие издания.

На волоске висела судьба и нашего отдела бумажных путеводителей.

Издательство занимало отдельный особнячок с маленькой озелененной территорией, огороженной забором. Между липами были высажены молодые елочки, стояли лавки и беседка, возле которой отмечали корпоративные праздники. Дворник Женя из Молдавии с удивительной тщательностью выметал дорожки, а в зиму воздвигал вдоль них ровные, отбитые почти по струнке сугробы. Наши женщины наперебой хвалили его за аккуратность и трудолюбие, с похожей пристрастностью охотники хвалятся своими хорошо работающими по какой-нибудь дичи собаками.

Мне часто хотелось на перекуре попросить у Жени лопату и с азартом покидать снег, но, конечно, это выглядело бы слишком вызывающе – развлекуха не по чину; такое, наверное, мог бы позволить себе только главный редактор, и я, докурив, покорно возвращался за свой стол, к своему компьютеру.

Если редакции «толстых» литературных журналов еще оставались редакциями, где можно было почувствовать некое подобие семейной, творческой атмосферы, то здесь был именно офис, здесь была отчужденная офисная работа.

За несколько месяцев до закрытия отдела к нам пришли две Маши, до этого они работали в крупном книжном издательстве в подразделении, выпускающем книги рыболовной и охотничьей тематики. Одна – побойчее, ее поставили начальником нашего отдела, другая держалась незаметно, сливалась с фоном, как выпь в тростнике.

Изредка эта вторая Маша, кутаясь в шаль, не глядя ни на кого прямо, вдруг начинала тихим голосом вспоминать свои редакторские будни на прошлой работе.