КГБ сегодня. Невидимые щупальца. - Джон Бэррон

Трудно понять, почему так произошло, но, оставшись вдовой, Анастасия вдруг воспылала бессмысленной ревностью к покойной матери Станислава: она сожгла все ее фотографии, уничтожила все до единой вещи, хоть как-то напоминавшие о ней, и официально усыновила мальчика. Это усыновление тогда казалось ему нелепой прихотью со стороны мачехи, но оно имело далеко идущие последствия. Из семейных документов были стерты записи, относящиеся к рождению Станислава, в частности самая опасная из них — то, что его мать была еврейкой.

Впрочем, сама Анастасия не давала подростку забыть об этом. Те самые черты в ее характере, которые позволяли ей уверенно командовать своим хирургическим отделением в больнице — энергия, решительность, нетерпимость ко всякому несовершенству, — делали ее невыносимым диктатором в семье. Измотанная работой, одинокая, лишившаяся мужа, без всякой надежды снова когда-нибудь выйти замуж, она порой срывала свои неудачи на сыне. Не в силах сдерживать себя, она могла яростно отшлепать его за ничтожную провинность, крича при этом: «Ты паршивый еврей, вот ты кто! Еврейство в тебя въелось, никогда тебе от этого не отмыться!»

Станислав, затаив обиду, мстил мачехе тем, что убегал на несколько дней из дому. Когда товарищи не могли приютить его у себя, он проводил ночи под открытым небом или где-нибудь в недостроенных домах. Потом в отношениях между мачехой и пасынком наступала полоса длительного перемирия, хотя и случались мелкие столкновения. Когда Станиславу было уже семнадцать лет, он как-то выдержал ее бурную вспышку, не отвечая ни словом, ни жестом, хотя она бешено колотила его, пока не выдохлась. Дождавшись этого, он сказал: «Никогда больше не бей меня, а то я боюсь, что не выдержу и дам сдачи».

Он ушел от мачехи, едва став студентом и, будучи на первом курсе университета, женился на восемнадцатилетней студентке. Жену его звали Елена. Дед Елены — по происхождению дворянин — задолго до революции примкнул к большевистской партии. Он получил юридическое и биологическое образование и в те предреволюционные годы выступал защитником на судах товарищей по партии. Его интересы как биолога лежали в сфере генетики. В Станиславе он распознал живой ум и отнесся к нему с чисто отеческим участием. За разговорами они нередко засиживались до глубокой ночи. Теперь уже не опасно было говорить о преступлениях сталинской эпохи, и старик рассказывал о том, что ему пришлось пережить, с беспощадной откровенностью.

Несмотря на свою преданность партии, он был в конце 30-х годов арестован, доставлен на Лубянку и осужден за то, что возражал против дурацких теорий биолога-шарлатана Лысенко, одного из сталинских фаворитов. На протяжении двух лет его мучали допросами о его мнимом участии в империалистических заговорах, нацеленных на подрыв советской науки. По непонятным причинам его не подвергали физическим пыткам, но он слышал крики тех, кого пытали в соседних камерах.

Его сосед по камере, литовец, обвинялся в создании диверсионной группы, которая будто бы намеревалась устроить подкоп под кремлевские стены, заложить в подземный ход взрывчатку и взорвать Кремль. Путем чудовищных пыток от него добились признания в таком преступлении. Подобные признания заставляли верить, что слова некоего палача из органов безопасности: «Дайте мне любого человека на одну ночь, и я заставлю его признаться, что он не кто иной, как английский король!» — не были пустой похвальбой.

Дед Елены рассказывал Станиславу об истинных причинах расстрела Тухачевского и других крупнейших военачальников. К концу 30-х годов Сталин уничтожил всю советскую военную элиту. Армия осталась без компетентного руководства — вот почему Гитлер с такой легкостью захватил за несколько месяцев половину территории европейской России.

— Я не могу этому поверить, — говорил Левченко.

— Как же не верить, — отвечал дед. — Хрущев сам все это признал и рассказал партийному съезду. Я сохранил эти газеты. На, почитай!..

По мнению деда, ужасы, которые довелось ему пережить, были вызваны не только безумными действиями Сталина — человека, страдавшего манией величия, как теперь вдалбливают народу партийные пропагандисты. Дедр тут было скорее в неизбежных логических последствиях извращения марксизма, причем извратил его не Сталин, а еще Ленин. Именно Ленин создал систему тирании, предопределившую успех самих тиранов, — систему, которая существует только ради сохранения самой себя и привилегий правящего меньшинства. Эта система основана на терроре и может выжить лишь благодаря террору.

Этот террор то нарастает, то спадает, подобно волнам; он может приобретать новые разнообразные формы, но пока существует система, завещанная Лениным, то есть советская система, будет существовать и террор. Если его прекратить, система рухнет, лишенная своей главной опоры.

В библиотеке деда было собрание сочинений Маркса — разумеется, в русском переводе. Видя, что Станислав воспринимает подобные разговоры, как кощунственные, дед настоятельно посоветовал ему почитать Маркса и сравнить его теории с окружающей советской действительностью. Конечно, Левченко не одолел все тома собрания сочинений Маркса, но и то, что он прочел, в сочетании с рассказами деда жены посеяло в его душе серьезные сомнения.

Его жизнь в этой семье была приятной и интеллектуально насыщенной. Он редко ссорился с Еленой, их связывала подлинная дружба. Но их отношения были скорее братскими, и это не устраивало обоих. Прожив вместе года два, они решили разойтись.

Прошел еще год с небольшим, и Станислав женился на совершенно необыкновенной девушке. Она была студенткой архитектурного факультета и звали ее Наташей. Лицом и фигурой она напоминала манекенщицу — так совершенна была ее внешность. Ее отец — специалист по лесоводству — служил в президиуме Академии наук. От родителей Наташи Станислав тоже услышал немало о преступлениях советской власти. Услышанное совпадало с тем, что говорилось в доме Елены. Многие друзья и родные Наташи и ее родителей, несмотря на свою верность партии, оказались в годы сталинских чисток на Лубянке и в лагерях. И многие годы Наташины родители тратили большую часть своих средств, чтобы помогать их осиротевшим семьям.

Но в начале 60-х Левченко еще верил, что, может быть, Хрущев и партия «преодолеют» это ужасное прошлое. В то же время, желая оставаться искренним с самим собой (как наставлял отец) и стараясь не закрывать глаз на истинное положение вещей, он не мог проходить мимо мелких, но зловещих фактов, вовсе не свидетельствующих о преодолении культа личности.

Как-то утром, в начале недели он встретил сокурсницу, которая пожаловалась: «Ужасно болит нога». Оказалось, что накануне она побывала на неофициальной выставке художников, устроенной молодыми энтузиастами на каком-то пустыре на окраине города. Вдруг подъехали машины, из них высыпали гебешники. Одни кинулись уничтожать выставленные картины, другие разгоняли и били художников и собравшихся зрителей. Позже Левченко узнал, почему так болела нога у его сокурсницы: в тот день ей сломали ногу.

Время от времени из университета исчезали студенты. Обычно это были те, кто вслух высказывался за ту или иную экономическую реформу, которая, по их мнению, назрела. Они пропадали бесследно, и о их судьбе ничего нельзя было разузнать. Но уж вовсе невыносимой была ложь повседневности, в которой Станислав сам вынужден был участвовать, хотя и считал это «беспредельным цинизмом».

К 1962 году он уже довольно хорошо говорил по-японски — ведь за плечами у него было три года учебы на восточном факультете. И теперь его иногда привлекал для сопровождения приезжающих в СССР японцев Международный отдел ЦК. Инструкции, которыми снабжали всех работающих с иностранцами, предусматривали ответы на всевозможные вопросы простодушных иностранных гостей.

— Почему у вас заставляют женщин делать мужскую работу? — спросил его как-то молодой японский социалист. — Мы у себя никогда бы не позволили женщинам носить кирпичи или собирать мусор.

— Социализм, — втолковывал Левченко японцу, — не допускает дискриминации женщин, и советские женщины требуют полного равноправия с мужчинами, в том числе и права выполнять ту же работу, что и мужчины. Вот почему у нас так много женщин-ученых, инженеров, преподавателей.

— Но я видел из окна поезда, как старые женщины носили тяжелые железнодорожные шпалы. Я просто удивляюсь, откуда у них берутся силы. У них был совершенно изможденный вид…

Станиславу пришлось изобразить возмущение:

— Неужели вы это видели собственными глазами?! Постойте-ка… сейчас я достану блокнот. Повторите, пожалуйста, чтобы я мог точно записать, когда и где это происходило. Я сейчас же сообщу об этом в совет профсоюзов той области. Будьте уверены: виновников такого безобразия строго накажут. Это прямой долг наших свободных профсоюзов: ни при каких обстоятельствах не давать трудящихся в обиду!