Эхнатон, живущий в правде - Нагиб Махфуз

— Несмотря на нашу дружбу и мою преданность царевичу, мне впервые захотелось убить его собственным мечом, пока он не утопил нас всех. Однако ты должен понять, что мое желание убить его было вызвано вовсе не злобой.

Аменхотеп III умер, и наследника отозвали для коронации. Став фараоном, Эхнатон предложил всем своим приближенным принять его новую религию. Настал и мой черед.

— Хоремхеб, — сказал он, — тот, кто будет служить мне, должен заявить, что верит в Единственного и Единосущего.

— Мой дорогой фараон, ты знаешь мое отношение ко всем богам и религиям. Тем не менее я человек долга и верный слуга трона. Преданность престолу и отечеству заставляет меня подтвердить свою веру в Единственного и Единосущего.

Он улыбнулся.

— Пока этого достаточно. Я не желаю жить во дворце без тебя. Может быть, в один прекрасный день ты обретешь истинную веру.

Так я начал служить новому богу и новому царю. Но должен признать, что фараон проявил силу, которой я в нем не подозревал. Несмотря на физическую слабость и женственную внешность, он сражался со всеми препятствиями на своем пути. Воевал со жрецами, самыми коварными и могущественными из людей. Разрушал древние традиции, укоренившиеся в нашей стране сотни лет назад. Боролся даже с черной магией и колдовством. Нефертити тоже проявила себя настоящей царицей. Складывалось впечатление, что она родилась на свет с одной-единственной целью: затмить величием Тийю и Хатшепсут. Именно она занималась государственными делами, в то время как царь отдавал всего себя своему религиозному призванию. К несчастью, оказалось, что Нефертити верит в новую религию. Об этой женщине было сказано слишком много, а я ненавижу слухи. Однако должен признать, что ее вера так и осталась тайной, которая требует разгадки. Я не сомневался в искренности ее веры, но всего остального понять не мог. Разыгрывала ли она святость, чтобы усилить свою позицию царицы? Поощряла ли погружение мужа в религию, чтобы в одиночку править страной и подданными? Была ли всего лишь орудием в руках отца, который плел какую-то таинственную интригу? Жрецы пытались предупредить Нефертити, но она им не ответила; в результате их осторожное любопытство переросло в ненависть. Жрецы были убеждены в слабости Эхнатона и не могли представить себе, что он способен бросить им вызов. Поэтому они обвиняли Тийю в том, что она внушила сыну ложные идеи, и приписывали его упрямство и несговорчивость влиянию Нефертити. Лично я считаю это чушью. Они могут указывать пальцем на кого угодно, но я не сомневаюсь, что эту глупость Эхнатон придумал сам. Переехав в новую столицу, Эхнатон объявил войну всем богам.

Он стал миссионером и проповедовал свою религию в разных уголках страны. Мы наслаждались благословенными днями победы и мира, и мне начинало казаться, что этот немощный молодой царь действительно сможет изменить привычный уклад жизни и построить ее заново по собственному замыслу. Я с благоговейным страхом следил за тем, как легко он завоевывал красноречием провинцию и с каким жаром люди принимали его. Я чувствовал, что в Эхнатоне появилась новая сила, которой он с успехом пользовался. И все же в глубине моей души всегда тлела искра сомнения. Новый мир, созданный так быстро, не мог быть долговечным. Можно ли добиться порядка с помощью одной любви? Если так, то почему в долгой истории нашей страны ничего подобного раньше не было? Однажды Нефертити, словно подслушав мои мысли, сказала мне:

— Он вдохновлен свыше. Бог благословил его небесной любовью. Мы всегда будем одерживать победы, потому что Бог на нашей стороне.

Однажды мы сидели с хранителем царской казны Нахтом и небрежно потягивали вино. Я считал (и считаю до сих пор), что Нахт обладал непревзойденным даром убеждения. Я спросил его:

— Ты действительно веришь в Единственного и Единосущего, бога любви и мира?

— Да, — спокойно ответил он, — но я не поддерживаю запрет других богов.

Я ощутил облегчение.

— Ты не советовал царю заключить компромисс?

— Советовал. Он считает это ересью.

— А Нефертити?

— Теперь она говорит его языком, — с сожалением сказал Нахт.

Затем Хоремхеб рассказал мне, как призыв к миру и счастью в конце концов привел к краху. И снова не добавил ничего нового к уже сказанному верховным жрецом и Эйе.

В это время я попытался дать Эхнатону совет.

— Мы должны сменить политику, — сказал я. Но он отверг все предложенные мной меры, в которых был хотя бы намек на компромисс. Казалось, препятствия только раззадоривали его.

— Мы должны вести свою священную войну до конца, — ответил он. — А конец может быть только один — победа.

Потом он нежно потрепал меня по плечу и продолжил:

— Ты не должен уподобляться остальным испорченным людям, которые любят предвещать несчастья.

Когда положение страны катастрофически ухудшилось, я снова пожалел о том, что не могу убить его; на этот раз мною руководили любовь и преданность. Стало ясно: то, что я считал невероятной силой, заключенной в его хилом теле, на самом деле было яростным безумием, которое следовало как-то обуздать. Когда дела пошли хуже некуда, приехала царица-мать и вызвала меня в свой дворец в южной части Ахетатона.

— Может быть, вы преуспеете там, где мы потерпели неудачу, — сказал я.

Она пристально посмотрела на меня, а потом промолвила:

— Я верю, что ты советовал фараону принять меры, которые считал необходимыми для спасения ситуации.

Я слышал, как Тийя расценивает любое колебание перед ответом, и поэтому сказал не задумываясь:

— Ваше величество, я предложил ему сменить внутреннюю и внешнюю политику страны.

Казалось, она испытала облегчение.

— Именно этого я и ожидала от такого преданного человека, как ты, Хоремхеб.

— Ваше величество, вы наверняка помните, что он не только мой царь, но и мой друг.

— Хоремхеб, ты можешь пообещать мне, что сохранишь эту преданность в любых обстоятельствах? — спросила она, глядя мне прямо в глаза.

Я немного подумал и ответил:

— Да, могу. Независимо от обстоятельств.

На сей раз ее облегчение было явным.

— Они требуют его смерти. Ты обладаешь силой, которая может защитить его. Рано или поздно они попытаются переманить тебя на свою сторону.

Я повторил свое обещание хранить верность и преданность царю. И сдержал его. Защитить фараона можно было только одним способом: оставив его в Ахетатоне. Тийя могла убедить кого угодно, но переубедить Эхнатона ей не удалось.

Она покинула Ахетатон, умирая от страха. Когда над городом сгустилась туча, я убедился, что новый бог неспособен защитить себя, не говоря о своем любимом избранном царе. Мы пили горечь отрезанности от страны; со всех сторон нас окружала смерть. Но фараон не колебался. Наоборот, казался настроенным еще более решительно. Пламя его духа отказывалось гаснуть.

— Мой Бог никогда не покинет меня, — продолжал твердить он. Я видел лицо Эхнатона, сиявшее от воодушевления, и все сильнее убеждался, что он безумен. С виду могло казаться, что речь идет о религиозной битве, но на самом деле это был острый припадок безумия, охвативший мозг человека, который родился с клеймом на лбу.

А потом прибыл верховный жрец и сделал нам последнее предупреждение. Он крепко сжал мою руку и сказал:

— Хоремхеб, ты человек, обладающий множеством достоинств. Облегчи свою совесть, сбрось с себя бремя и сделай то, чего от тебя ждут.

Признаюсь тебе честно, меня восхитил этот человек, поднявшийся над желанием отомстить и пытавшийся избавить страну от новых бед.

Мы попросили у царя аудиенции. Встреча получилась трудная, болезненная и грустная. Все выглядело так, словно мы нарушали клятву верности человеку, который не знал ничего, кроме любви, человеку, который создал из искры безумия чудесную мечту и хотел только одного: разделить ее с нами. Я посоветовал ему издать указ о свободе вероисповедания и немедленно разработать план защиты границ империи от внешнего врага. Выслушав отказ, я предложил фараону отречься от престола и полностью посвятить себя религиозному призванию. Мы дали ему время на раздумье. Затем он назначил Семнехкара своим соправителем. Царь продолжал стоять на своем даже тогда, когда его покинула Нефертити. Поэтому мы тоже решили оставить его и заключить мир с его врагами во имя сохранения единства страны. Мы приняли это решение только тогда, когда получили гарантии, что никто не причинит зла ни Эхнатону, ни его жене. Я присягнул новому фараону, Тутанхамону. Это был последний эпизод величайшей трагедии в истории Египта. Ты сам видишь, что сделало со страной безумие одного человека.

Наступило молчание, которое обычно означает конец аудиенции. Я начал собирать свои приспособления для письма[31], готовясь уйти. Но тут мне пришло в голову задать вопрос: