Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот

он убил ее одним взглядом?{54} И откуда ему знать, что она чужая жена? Да если выкалывать глаза всем мужчинам, что случайно увидят женщину на улицах Багдада, то кругом останутся одни слепые.

— Но она была одной из жен халифа, а тем, кто смотрит на них, грозит смерть.

— А зачем этим женам дозволяют ходить по улицам, если тем, кто может их увидеть, грозит смерть? Пусть тогда прикрепляют табличку на лоб женам, которым дозволено гулять, и, клянусь, не найдется на их дороге ни одного мужчины, ни одного глотка воды. Но скажи мне, вор, ибо я не сомневаюсь, что таково твое ремесло, поскольку все так говорят и преследуют тебя как вора: способен ли ты на жестокость, подобную той, в которой я по справедливости упрекаю повелителя правоверных, наместника Аллаха на земле? Вы, грабители, нападаете на людей, чтобы отнять у них их добро, вы убиваете их только из самозащиты, когда они оказывают вам сопротивление, но вы оставляете им руки и ноги и позволяете им уйти подобру-поздорову. Убьете ли вы безжалостно того, кто верно вам служил? Нет, вы не государи, вы всего-навсего разбойники, и, скажу тебе прямо, я склонна верить, что сотня воров попадет в рай скорее, чем один царь, тем более раз мы полагаем, что Харун ар-Рашид — лучший из лучших на всей земле.

Но пора уже доброй Леламаине умолкнуть. Она сказала правду, и халифу стало не по себе.

— Я чувствую, что ты права, наша дорогая матушка, — признался он. — Харун заблуждался, он поддался страсти, а страсть плохая советчица. И не нашлось при дворе ни одного друга, ни одного мудрого наставника, который почел бы своим долгом остановить его, и потому, думаю, он достоин не только порицания, но и жалости. К счастью, главное зло еще не свершилось, твой сын жив, и как в одно мгновенье ты лишилась всего, так в одно мгновенье можно всё поправить. Я ухожу, у меня во дворце есть свои люди, я землю переверну, но обещаю, что сегодня же ты обнимешь своего сына.

— Зять мой, — вскричала Леламаина, — зачем ты обманываешь нас? Халиф не из тех, кого ты заставишь бегать без бабушей, и нет у тебя больше кольца, от которого бьются в судорогах подручные вали. Так не лезь в дела великого Харуна ар-Рашида, коему подвластны земля и воды, перед коим склоняются светила, как перед наместником нашего Великого Пророка{55}. Сам первый визирь Джафар не осмелится на то, что ты задумал. Сиди здесь, с нами, живи тихо-мирно, раз уж тебя оставили в покое, будь честным человеком, раздавай милостыню — Аллах милосерден, Он простит тебе твое прошлое. Если же ты выйдешь отсюда и покажешься всем, то мы умрем от страха. Взгляни на мою милую Зютюльбе, ее глаза умоляют тебя, и пойми, что золотые безделушки, шелка и яшма, словом, все твои подарки, не стоят того, чего ты нас лишишь, если покинешь: мой Ималеддин невиновен, Бог ему защита, и, хоть я люблю тебя не так, как сына, я больше боюсь за тебя, чем за него.

Слова Леламаины, полные сердечности и веры, растрогали халифа до слез. Он направился к выходу, но Зютюльбе и ее мать удержали его, схватив за край платья.

— Именем Бога, что начертано на золотой пластине, венчающей чело иудейского первосвященника{56}, — умоляли они, — не покидай нас!

Харун, совсем расчувствовавшись, нежно и почтительно пожал руки Леламаины.

— Дорогая моя матушка! — сказал он. — Ты подарила мне сокровище в лице любезной дочери твоей, но главный подарок — твои мудрые наставления насчет моей будущей жизни. Я отвечу тебе самой сильной привязанностью и искренней признательностью, и ты получишь тому самые веские доказательства, но позволь мне сейчас уйти и положись на меня. Я сумею за себя постоять, и меня ждут неотложные дела. Прощай, моя дорогая Зютюльбе, до скорой встречи.

С этими словами Харун вышел за дверь и тайными ходами пробрался в свои дворцовые покои.

Там он сразу надел парадное платье, поднялся на трон, повелев собрать своих визирей и эмиров, и, пока они занимали свои места, сидел, подперев голову рукой.

«Жестокий халиф, — говорил он сам себе, — ты вверг в нищету и горе выдающееся семейство, чье происхождение и служба достойны уважения, еще мгновенье — и ты обагрил бы руки кровью одного из самых верных твоих подданных. Мало того, из-за тебя томится в заключении царевна, женщина добродетельная и несчастная, ты вел себя как ненавистный сатрап, а твои придворные превозносят тебя до небес! По их словам, ты великий Харун Справедливый!»

Пока халиф предавался болезненным размышлениям, все самые значительные люди государства распростерлись ниц перед ним. С недовольством глядел правитель на лживые почести, и всеобщее поклонение показалось ему унизительным.

— Встаньте, — повелел он, — и слушайте мой приказ. Пусть освободят благородного Ималеддина и приведут сюда одетым в самые роскошные одежды. Я пересмотрел злосчастное дело, за которое его осудил, и убедился в невиновности газеба. Он не только не заслужил наказания, но, напротив, достоин награды, и сегодня я хочу воздать ему за все его страдания. Визири мои, вам известно, что я не глух к справедливости, и вы лучше меня знали человека, против которого обернулись обстоятельства; объясните, как среди вас не нашлось ни одного, кто осмелился бы выступить в его защиту и испросить милости для столь достойного и высокопоставленного человека?

— О халиф! — отвечали визири. — Почтение к тебе запечатало наши уста.

— Ненавижу всё, что скрывает от меня правду, и в будущем избавьте меня от такого почтения.

Визири поцеловали землю в знак покорности.

И вот у подножия трона явился Ималеддин и простерся ниц перед халифом. Харун ар-Рашид спустился к нему и сам надел на него самый дорогой халат, который нашелся в дворцовых гардеробных{57}.

— Да продлит Аллах твои дни, владыка всех верующих, — поблагодарил его молодой газеб, — да будет благословен Он за то, что обратил на меня твой взор.

— Отныне ты князь и князь всех князей, а также глава всех эмиров. Ступай, утешь свою мать.

Ималеддин поспешно подчинился такому приятному приказу.

Он думал пойти пешком, как простой смертный, но у ворот дворца его ждал конь в великолепной сбруе, а визирям было велено следовать за ним кавалькадой и проводить до самого дома. Четверо всадников отправились