Оборванная переписка - Екатерина Леткова

В. Ч.

XXIV

Турьи Горы. 5 февраля

Моя дорогая! Добрая! Бросьте вы относительно меня всякую улиточную замкнутость, всякое недовѣріе. Пишите совсѣмъ, совсѣмъ по душѣ. Неужели не ясно, что я люблю васъ по настоящему и этимъ заслуживаю хоть простоты, хоть безусловной искренности отношеній? Что это за намеки и недомолвки? За это мы и въ Петербургѣ ссорились постоянно, а въ письмахъ это еще острѣе выходитъ. Какую правду разскажете вы мнѣ про себя? И почему надо «рѣшиться» разсказать ее. Что это за ужасная правда? Не клевещите вы на себя, а напишите поскорѣе все, какъ есть. Помните, что я каждый день ѣзжу на станцію къ почтовому поѣзду!!. И сколько разъ я проѣду даромъ, раньше, чѣмъ получу большой конвертъ съ большими ясными буквами, которыя мнѣ напоминаютъ большіе ясные глаза. А въ этомъ большомъ конвертѣ, кромѣ большихъ недомолвокъ — ничего. Неужели это хорошо?

Пожалуйста, напишите поскорѣе и побольше.

С. Р.

XXV

Петербургъ. 10 февраля

Три раза принималась я писать вамъ, дорогой Сергѣй Ильичъ, и все не могла. Не могу я побѣдитъ въ себѣ желаніе казаться привлекательнѣе, чище, добрѣе и, вообще, лучше, чѣмъ я въ дѣйствительности. И, пожалуйста, не требуйте отъ меня правды, дайте мнѣ еще пожить въ той лжи, которой я такъ дорожу. Я думаю, что ваша любовь по «настоящему» не очень мучительна для васъ, и мнѣ жалко убивать ее.

Помните, разъ — одинъ изъ многихъ разовъ — мы говорили съ вами о любви. Я сказала, что никто собственными руками не убьетъ любовь къ себѣ, что быть любимой — громадное счастье.

Вы тогда замѣтили:

— Это чисто по-женски… Мужчина говоритъ: «я люблю любить», а женщина — «я люблю быть любимой»…

Я возстала противъ этого и сказала вамъ:

— Въ любви нѣтъ такого дѣленія: чисто по-женски или чисто по-мужски… Но я думаю, что скорѣе женщина пойметъ радость любви безъ отвѣта, будетъ жить ею и дорожить самымъ страданіемъ своимъ… Всю свою жизнь отдастъ и ничего не потребуетъ взамѣнъ…

Вы долго молчали и, наконецъ, сказали:

— Какъ вы его любите! И какъ счастливы этой любовью…

Мы разстались оба грустные и недовольные другъ другомъ. Помните?

А я опять повторю: быть любимой — громадное счастье.

Особенно если эта любовь не мѣшаетъ ни жить, ни работать, ни заботиться о больныхъ дѣтяхъ, вообще ничѣмъ не нарушаетъ спокойную, дѣловую жизнь. Зачѣмъ же я собственными руками буду разрушать такую любовь?

Это все шутка, мой дорогой, добрый другъ. Мнѣ просто не хочется писать о томъ, о чемъ вы просите писать. Я вѣрю, что вы меня любите и хорошо любите; я дорожу этой любовью и благодарна за нее.

Мнѣ очень тяжело живется все это время. На дняхъ, ко мнѣ пришелъ Викторъ и объявилъ:

— Я ѣду заграницу.

— Зачѣмъ?

— По дѣламъ…

Онъ такъ сказалъ это, что я поняла, что онъ не хочетъ никакихъ объясненій. Я испугалась: не боленъ ли онъ?

— Ты, можетъ быть, скрываешь отъ меня… Ты нездоровъ?

— А зачѣмъ бы мнѣ скрывать отъ тебя? — спросилъ онъ, искренно недоумѣвая.

— Ты боишься огорчить, испугать меня…

— Ну это что-то слишкомъ тонко! — со смѣхомъ отвѣтилъ онъ.

Викторъ сказалъ мнѣ, что ѣдетъ въ Парижъ, а вчера объявилъ одной знакомой, что ѣдетъ въ Италію отдохнуть отъ работы. Это противорѣчіе, какъ можемъ, рѣзнуло меня. бА онъ точно подчеркнулъ свою ложь, точно хотѣлъ этой ложью дать понять мнѣ правду. И я поняла ее…

Когда эта знакомая обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:

— А вы отчего не поѣдете на солнце, въ тепло?

Я, по привычкѣ, отвѣтила ей какой-то шуткой, но мои слова, мой собственный голосъ показались мнѣ чужими. Я говорила еще что-то, должно быть, казалась спокойна, но внутри у меня билось и болѣло горе. За обѣдомъ Вася спросилъ отца:

— Папа! О чемъ ты все думаешь?

Викторъ ничего не отвѣтилъ ему, только поблѣднѣлъ. Мальчикъ повторилъ вопросъ. Викторъ прижалъ его къ себѣ и сталъ нѣжно цѣловать его въ голову, въ щеки, въ глаза. Я чувствовала, что еще секунда и я не выдержу. Вдругъ Викторъ совершенно спокойно сказалъ:

— А ты разскажи, какъ сегодня на конькахъ катался? — Сколько разъ свалился?

Вася оживился, Вовикъ тоже принялъ участіе въ разговорѣ, Mademoiselle разсказала, какъ всѣ на каткѣ любуются на нашихъ дѣтей — и обѣдъ закончился вполнѣ прилично. Только Викторъ все время избѣгалъ смотрѣть на меня, и я не могла проглотить ни куска…

Потомъ я поѣхала на засѣданіе, гдѣ должна была предсѣдательствовать; очень много говорила, отстаивала чужіе интересы, спорила о чужихъ дѣлахъ… И, конечно, никто и не замѣтилъ, что у меня цѣлый адъ въ душѣ…

Вы скажете:- До чего можно изолгаться!

А какъ-же существовать иначе? Научите.

Завтра день нашей свадьбы. Будутъ — какъ всегда — обѣдать друзья и родные. Мужъ просилъ меня не говорить объ его отъѣздѣ. Я, конечно, согласилась.

Ахъ, дорогой мой! Какъ тяжело жить на свѣтѣ.

В. Ч.

XXVI

Петербургъ, 20 февраля

Дорогой другъ!

Почему вы молчите? Здоровы-ли? Не случилось-ли чего-нибудь? Вы меня избаловали вашими письмами, и мнѣ грустно безъ нихъ!

Я только что встала съ постели; пролежала съ недѣлю, простудилась — отъ горя, отъ злобы…

Одиннадцатаго февраля мы праздновали десятую годовщину нашей свадьбы. Къ обѣду пріѣхала сестра Виктора — Софья Ивановна съ дочерью Лизой и докторомъ… Вы помните этого доктора — онъ лѣчитъ ее по какой-то неизвѣстной методѣ отъ неизвѣстныхъ болѣзней… Потомъ явились два поклонника Лизы: одинъ — Тарутинъ, котораго вы тоже знаете, помните, длинный брюнетъ, вы еще приняли его за жениха Лизы, другой — Зеймъ, молодой, богатый и глуповатый.

За обѣдомъ Софья Ивановна объявила о счастливомъ совпаденіи: въ день десятилѣтія такого примѣрнаго супружескаго счастья, какъ счастье Варвары Львовны и Виктора Ивановича — она объявляетъ о томъ, что ея дочь Лиза — невѣста Ивана Эдуардовича Зейма. Всѣ закричали «ура» и стали чокаться…

Наканунѣ я написала вамъ, что жду отъ васъ отклика: до чего можно изолгаться! И весь обѣдъ вы — съ этой фразой — стояли передо мной. Вѣдь Софья Ивановна знаетъ всю правду о нашемъ супружескомъ счастьѣ, даже преувеличиваетъ многое! А Лиза? Три года держитъ она при себѣ этого Тарутина, а выходитъ за Зейма!

До чего можно изолгаться!

И я задыхалась отъ злобы и желанія крикнуть имъ это. Викторъ подошелъ ко мнѣ, поцѣловалъ мою руку и ласкове сказалъ мнѣ:

— Можно привести сюда мальчиковъ? Пусть они поздравятъ Лизу.

Въ другой разъ онъ не спросилъ бы моего разрѣшенія, прямо велѣлъ бы лакею позвать дѣтей въ столовую, хотя и знаетъ, что я не люблю выводить дѣтей къ гостямъ. Здѣсь онъ, должно быть, понялъ, что дѣлается внутри меня, и рѣшилъ «перебить настроеніе». Это ему удалось. Дѣти, въ своихъ бѣлыхъ матроскихъ костюмахъ, съ ихъ искренними улыбками — внесли сейчасъ же что-то веселое и умиротворяющее. Смѣхъ, поцѣлуи, шутки стали будто бы искреннѣе и проще… Дѣтскіе голоса заглушили и пошлость Софьи Ивановны, и глупость Зейма, и подлость Тарутина и Лизы.

Но когда послѣ обѣда увели дѣтей, всѣ перешли въ гостиную и началась обычная болтовня, а главное когда мужъ совершенно спокойно заявилъ, что, къ сожалѣнію, долженъ ѣхать на совѣщаніе, но черезъ часа два надѣется вернуться — я опять чуть не крикнула:

— До чего можно изолгаться!

На все это только «чуть». Или всѣ мы слишкомъ благовоспитаны для искреннихъ порывовъ, или холопски трусливы? Я молчала и презирала себя за это молчанье.

Тарутинъ, болѣе оживленный, чѣмъ когда-либо, сталъ уговаривать ѣхать кататься съ горъ. Вы знаете, какъ я не люблю такихъ развлеченій, но тутъ я первая поддержала Тарутина. Хотѣлось двигаться, шумѣть, не слышать своей злобы.

— А какъ же безъ Виктора? — строго спросила Софья Ивановна.

— Можетъ быть, мы встрѣтимся съ нимъ, — сказала я и едва не прибавила:

«Онъ тамъ со своей дѣвицей кутитъ, вѣроятно?..»

Мы поѣхали въ трехъ тройкахъ. Я сѣла съ Лизой, Тарутинымъ и Зеймомъ. Какъ дурачила жениха Лиза, что говорилъ ему Тарутинъ — противно повторять. Я тосковала чуть не до слезъ. Мнѣ было холодно, а я, когда стали кататься съ горъ, еще сняла шубу и каталась въ одномъ платьѣ.

На другой день у меня было 39 градусовъ и я пролежала недѣлю. Мужъ заходилъ ко мнѣ, садился у постели и молчалъ, точно думалъ о чемъ-то и ждалъ… Я чувствовала, что онъ думаетъ о той, и мнѣ казалось, что онъ ждетъ моей смерти.

Когда онъ входилъ въ комнату и внимательно вглядывался въ меня — мнѣ чудилось, что онъ говоритъ:

— Когда же?

И я съ ужасомъ смотрѣла на градусникъ, показывавшій пониженіе температуры. Точно я была виновата передъ кѣмъ-то, что выздоравливаю.

Вчера я встала съ постели, Викторъ былъ искренно веселъ и я расцвѣла.

А вечеромъ онъ объявилъ мнѣ:

— Теперь я могу ѣхать за границу.