Как это было - Елена Георгиевна Жуковская

на все это люди радовались каждой прогулке: мы дышали «свежим» воздухом, украдкой могли взглянуть на небо.

И еще радость: каждые десять дней баня. Само собой разумеется, что, как и прогулка, баня была для каждой камеры отдельно. После мытья мы могли в присутствии надсмотрщицы остричь ногти на руках и ногах, для чего выдавались ножницы.

После бани нам давали чистое белье, а раз в месяц меняли постельное.

Перед баней в камеру приносили ведро горячей воды, мочалку и мыло, мы мыли сначала земляного цвета стены, а затем цементный пол. В тюрьме строго соблюдалась чистота. Наверное, боялись инфекции.

Пока мы мылись в бане, в камере производился шмон. Все было разворочено и перевернуто. Один раз у меня под подушкой нашли обмылок, на котором спичкой я нацарапала с одной стороны «Наташа», а с другой «Сережа». За это полагался карцер.

На мое счастье обошлось, наверное, просто забыли.

 

Каждый вечер поверка, которую проводил дежурный коридорный надзиратель. Он не имел права называть наши фамилии (не ровен час, по ошибке прочитает список другой камеры и мы узнаем, кто сидит рядом).

Мы выстраиваемся у своих коек, и надзиратель, глядя в тюремный журнал, спрашивает: «Кто на Т?» - «Я, Туполева.»

«Кто на Ж?» — «Я, Жуковская.»...

Нам не возбранялось лежать на койке днем, но в определенное время вечером гремели засовы и нам приказывали ложиться спать, а по утрам производилась побудка.

Лампочка над дверью горела день и ночь.

Зимой, когда в камере бывало холодно, нам разрешалось спать в одежде и укрываться поверх одеяла своей верхней одеждой, но ни в коем случае нельзя было держать руки под одеялом. Стоило во сне машинально спрятать руки под одеяло, как вскоре надзиратель, глядя через глазок, замечал это, гремели засовы и раздавался грубый окрик: «Руки, руки!». Просыпалась вся камера. Дикая нелепость! Должно быть, тюремщики опасались, что под одеялом мы можем разорвать на куски простыни и сплести из них веревки. А дальше что?

Постепенно мы втягивались в режим, в однообразие тюремной жизни, наполненной гнетущими мыслями. Что там, дома, что будет с нами дальше, вернемся ли мы когда-нибудь в жизнь? У Софы не было детей, но остались беспомощные старики; у меня двое малышей; у Юлии Николаевны взрослая дочь-студентка, тоже Юля, и сын-школьник, четырнадцатилетний Алеша, они остались с больной бабушкой; у Софьи Андреевны взрослый сын Павел, о судьбе которого она очень тревожилась.

Юлия Николаевна была старше меня на десять лет, она страдала, кажется, всеми болезнями. Страшные головные боли, последствие сотрясения мозга, полученного в аварии во время прогулки на аэросанях с Андреем Николаевичем. Больное сердце, приступы аритмии. Больной желудок, ревматизм. Вид у нее был ужасный: оборванная одежда, тонкие косички, завязанные нитками из чулок.

Софа Лаврентьева истекала кровью. В тюремных условиях, при отсутствии каких-либо средств гигиены, — это было ужасно, не говоря уже об истощении от потери крови.

Меня же угнетал страх, что я беременна.

Я не знала, что у многих женщин в результате нервного потрясения нарушается эндокринная система. Младенец в тюрьме...

Что будет с ним, что будет со мной?

Лишь спустя длительное время я поняла, что дело не в беременности.

Нервное напряжение, а в тюрьме и лагере оно непроходящее, невыносимо тяжело. Не в силах с ним справиться, женщины изобрели средство, отвлекающее от душевных мук.

О нем я узнала уже в лагерях. Прижигают себе папиросой грудь, чтобы острой физической болью погасить нравственные страдания. Жгучая боль от ожога, воспаление, повышенная температура, все это воспринималось как благо, хоть как-то отвлекало от раздирающих душу дум и переживаний.

 

Время от времени ночью из кормушки раздавался голос: «Собирайтесь побыстрее».

Значит, на допрос. «Собирайтесь с вещами», значит, уводят из камеры совсем.

Чаще всего на допросы вызывали Софью Андреевну. Когда она возвращалась и мы начинали ee расспрашивать, она коротко отвечала: «Мучают меня!»,- залезала под одеяло, укрывалась с головой и ни о чем больше не хотела говорить.

Софа приходила с допросов взвинченная со следователем она вступала в споры. А однажды сказала нам: «Вот негодяй! Он меня спрашивает, где я была во время Октябрьской революции. А я ему: «Вы мне раньше скажите, когда была эта Октябрьская революция, тогда я вам скажу, где я была».

Невежество ее было потрясающим. Девушка из петроградского предместья, дочь кустаря-мастерового, она вышла за такого же простоватого парня, который потом вступил в партию и сделал головокружительную карьеру секретаря обкома.

Юлия Николаевна на допросах писала письма Андрею Николаевичу. Следователь заставлял ее писать, будто она дома и все у нее в порядке. Много лет спустя стало известно, что выдающийся авиаконструктор, человек твердый и мужественный, соглашался работать в неволе лишь при условии, что жена его дома с детьми. Мы часто расспрашивали ее, о чем она пишет. А она писала о своей радости от полученных от мужа писем (он работает, занят своим делом, окружен людьми, даже может иногда смотреть кинофильмы), писала о дочери, ее увлечении биологией, о том, что у Алеши опять насморк. Следователь был доволен.

И Юлия Николаевна после каждого такого письма чувствовала себя получше: Андрей Николаевич не волнуется за нее и детей уже хорошо.

Мне же со следователем определенно повезло. Теперь, наверное, у всех следовате лей юридическое образование, а в те времена, когда шел многомиллионный поток арестованных, профессиональных юристов не хватало, особенно на жен «врагов народа».

Вот и мобилизовывали ребят-комсомольцев.

Моему Данилину, наверное, наскоро объяснили, как надо вести протоколы следствия и как вести дела страшных врагов. По-видимому, он во мне такого врага не признал, разговаривал со мной беззлобно, даже миролюбиво. Только когда во время допроса кто-нибудь заходил в его кабинет, он демонстрировал вошедшему свою ретивость: начинал кричать на меня. Когда посторонний уходил, Данилин опять превращался в простого, я бы сказала даже симпатичного парня. Однажды он сказал мне: «Напиши-ка записку отцу, я отнесу и принесу тебе ответ. Только смотри, в камере ни гу-гу».

И действительно сходил к отцу, и принес ответ.

Вероятно, ему заранее давали подстрочник, по которому он должен был писать протоколы следствия, причем этим протоколам не придавали никакого значения. Данилин спрашивал меня, где мы встречали новый год, кто там был, знаю ли я, кто из бывших на этой встрече арестован, почему я ездила отдыхать в то место, а