Как это было - Елена Георгиевна Жуковская

Он бесстрастно записывал: «Отрицает условленную встречу, отрицает участие в контрреволюционной деятельности мужа.»

Я решалась спросить Данилина, что со мной будет дальше. Он меня успокаивал: если даже осудят за недоносительство, я получу самое большее два года, а уже почти полтора провела за решеткой. «Ты не беспокойся, дети твои с дедушкой, он, видно, человек хороший и в обиду их не даст, а ты скоро будешь с ними. Это я тебе точно говорю...»

В начале 39-го года, примерно в апреле, от нас забрали Софу. На ее место привели девушку лет шестнадцати-семнадцати. Она назвала себя Верой, но сразу сказала, что она и Алла, и Катя, и еще кто-то. Рассказала, что она дочь директора авиационного завода в Кунцеве, отец и мать арестованы, а она оставалась с бабушкой. После этого больше в школу не ходила. Смазливая девчонка без малейших признаков интеллигентности. Ничего не читала, ничем не интересовалась. По рукам она пошла после ареста родителей, впрочем, и при них она была безнадзорной.

Ноги ее напоминали копытца: она ходила на цыпочках и не могла стать на всю стопу - с ранних лет носила туфли на высоких каблуках, чтобы казаться взрослой. В общем, какое-то исковерканное существо.

А нам, истосковавшимся по детям, только и надо было, что заняться ее воспитанием.

Мы со страстью стали учить ее уму-разуму, пытались заинтересовать хоть чем-то, привить ей какие-то этические правила, моральные устои. Хотели пристрастить ее к книге и для начала заказали ей «Анну Каренину». Она буквально проглотила роман.

- Верочка, как быстро ты читаешь? Ты, наверное, многое пропустила?

- Конечно. Я читаю только разговоры. Зачем мне читать, как этот Левин работал в колхозе. Мне это не интересно.

Наши педагогические старания разбивались как о стенку горох. Вскоре Веру увели «с вещами».

Однажды ночью в камере появилась Аня Костер-Гаевская, молодая, красивая, милая женщина. Случай необыкновенный: ее вернули из лагеря на переследствие. Для нас приобретенный ею за два лагерных года опыт оказался бесценным.

От Ани мы узнали, как страшен лагерь, какая жестокая борьба за жизнь ожидает нас там, как процветают там всяческие пороки: проституция, предательство, доносы, воровство, насилие. Во многих лагерях вместе поселяют уголовников и политических. Тяжелая, непосильная работа, болезни, авитаминозы. Мы поняли, что тюрьма несравненно легче. Если уж не видать нам воли, остаться бы здесь в Бутырке.

Важный совет дала нам Аня. Она объяснила нам, что мы кощунствуем, выбрасывая в парашу лук и чеснок, единственное спасение от цинги. Сама она ела лук не поморщась - как едят яблоки, а чесноком закусывала и кашу, и баланду, и хлебную пайку.

А еще мы узнали от Ани, что в Европе идет война, что СССР воюет с Финляндией.

Обстановка на воле весьма напряженная.

А потому и нам, и нашим семьям не приходится ждать ничего хорошего.

Аня выросла в культурной и обеспеченной среде, с детства в совершенстве владела английским языком. Работала она в Главсевморпути, вела переписку с англоязычными государствами по вопросам фрахта судов, участвовала в переговорах с фирмами.

Поклонников у прелестной молодой женщины было предостаточно, но она никому не отдавала предпочтения. К одному, особенно настойчивому, она относилась и вовсе холодно. Он решил ее проучить и написал донос: время для этого, 37-ой год, было самое подходящее. Обвинялась она в том, что была одно время замужем за иностранцем, говорила на языке, другим людям непонятном.

Не шпионка ли она? Ей и дали 5 лет по ОСО с формулировкой «ПШ», то есть подозрение в шпионаже.

Должно быть, Анин дядя, Владимир Иванович Немирович-Данченко, сумел «отхлопотать» ее. Она и мы вместе с ней верили, что переследование скорее всего приведет к ее освобождению. Не для того же ее сюда привезли, чтобы снова отправить в «женский» (от слова «жены») лагерь в Казахстан...

С Аней мы встретили новый, 40-ой год.

Когда наступит полночь, мы не знали. Нам с трудом удавалось следить только за датами, часов ведь не было. Признаками времени были дневной свет или его отсутствие, прогулка, оправка, еда.

В ту ночь мы вспоминали свой новогодний стол на воле, какие кто готовил к нему блюда, какие дарили подарки, как убирали и зажигали елку. Одно только оставалось под запретом. Никто не затевал разговоров о детях, о родителях. Мы все находились на грани отчаяния, нельзя было дать ему вырваться.

Аня пробыла у нас недолго. Вскоре ее вызвали с вещами, и она тоже ушла в неизвестность.

В начале 40-го года меня после большого перерыва ночью вызвали на допрос к Данилину. Он мрачно протянул мне протокол показаний Софьи Андреевны Зайончковской. Я не поверила своим глазам.

Черным по белому ее рукой было написано, что в камере я подробно рассказывала о контрреволюционной и шпионской деятельности моего мужа и о том, как я ему во всем помогала. Macca выдуманных, но довольно-таки правдоподобных подробностей. Можно было только поражаться богатой фантазии сочинителя. Было ли это творчеством Софьи Андреевны или ей только давали переписывать готовый текст? Мне сразу вспомнилось, в каком состоянии она возвращалась с допросов. И это она, о которой мы так трогательно заботились, с которой делились последним... Возможно, то же самое, что и со мной, проделала она с Софой, и когда Софу забрали от нас, ей тоже предъявили подобные показания.

Я была ошеломлена, потрясена не только предъявленными мне обвинениями, но еще больше предательством, тем, до чего может опуститься человек. Мне было страшно возвращаться в камеру... Конвоир увел меня.

В камере Софьи Андреевны не было, ее и след простыл. А я не находила себе места, отталкивала Юлию Николаевну. Только через несколько дней я стала приходить в себя и рассказала ей обо всем. Мы оставались с ней в камере вдвоем. Оказывается, Юлия Николаевна последнее время то ли по какимто косвенным признакам, то ли просто благодаря обостренному тюрьмой чутью стала что-то подозревать, но отгоняла от себя мысль о возможном предательстве подруги.

Мы предполагали, что мое пребывание в тюрьме подходит к концу, очевидно, скоро я попаду B лагерь. Ho на какой срок?

Что касается семьи Туполевых, мы рассуждали так: если Андрей Николаевич до сих пор жив, значит, его работа главного авиаконструктора необходима. Когда в Европе идет война, использовать его на воле выгод нее