Хэллоуин: история и традиции - Жан Маркаль

спускались в подземное помещение, а сверху костер поджигали. Пары горящей конопли, которые они вдыхали, позволяли им мысленно переноситься в иные миры[63]». Европейская конопля в отличие от индийской (знаменитого канабиса) менее галлюциногенна, но и она способна вызывать у людей видения, и в деревнях ее на протяжении долгого времени использовали в этом качестве. Вполне вероятно, что ее наряду с некоторыми видами галлюциногенных грибов применяли в своей практике и друиды.

Все это позволяет нам по-новому взглянуть на обычай «человеческих жертвоприношений», в чем так часто упрекают галлов, а главное – на сжигаемые чучела. Речь идет о смерти в рамках инициации, то есть о символическом жертвоприношении, в результате которого появлялась возможность подсмотреть, что творится в Ином мире. Все это прекрасно согласуется с духом Самайна – общего празднества, участники которого могли «сорваться с крючка» реальности и увидеть невидимое.

Следовательно, трагическую гибель короля, описываемую в эпических произведениях, следует воспринимать как символическое самопожертвование: король умирает, чтобы вновь возродиться. Самайн не случайно располагается на стыке двух сезонов и даже двух лет, а его название означает «угасание лета». В этот момент король, являвшийся ключевым элементом в структуре кельтского общества, сам переживал «угасание». В каком-то смысле это можно назвать «усталостью от власти».

Но если власть выдохлась, в нее надо вдохнуть новую жизнь. Надо убить старого короля, чтобы на его месте появился возрожденный. По завершении обряда и после контакта с Другим миром король вновь обретает утраченные силы и может смело встречать наступающий год. По всей вероятности, именно в этом заключался смысл ритуалов Самайна, начиная с принесения в жертву быка, сбора омелы и символической смерти короля и заканчивая многодневным пиршеством, благодаря которому сытые и пьяные люди могли переходить на уровень сознания, не имеющий ничего общего с привычным.

Часть вторая. Фантастическая ночь

Такой многогранный праздник, как Самайн, включавший политический, правовой, экономический и религиозный аспекты, – наверняка обладал собственной драматургией. То же самое происходило во всех известных нам из истории обществах. Например, Олимпийские игры в Древней Греции были не просто спортивными соревнованиям, но религиозной церемонией поклонения Зевсу и другим богам Олимпа. Аналогично древнеримские «зрелища», прежде чем стать развлечением алчущей сильных ощущений публики, представляли собой ритуальные жертвоприношения тому или иному божеству. Все сохранившиеся письменные ирландские источники однозначно свидетельствуют, что так же обстояло дело и у кельтов. Непременной частью праздника Самайн были «игры». Проблема только в том, чтобы выяснить, что эти игры собой представляли.

Литургические игры на Самайн

Изучая архаичный период существования той или иной культуры, мы приходим к выводу о тесной связи религии и искусства. Наскальная живопись времен палеолита, являясь бесспорным произведением искусства, одновременно выполняла религиозную или, по меньшей мере, магическую функцию. То же относится к загадочным петроглифам, украшающим древние мегалитические сооружения: те, кто высекал их в камне, преследовали не только эстетические цели. Однако речь в данном случае идет о так называемых доисторических сообществах, не оставивших по себе ясных и точных сведений, поэтому все, что мы можем – высказывать на их счет предположения и быть готовыми пересмотреть или отбросить любое из них. Зато Древняя Греция – спасибо письменности и скульптуре – подарила человечеству первоклассные свидетельства, отталкиваясь от которых, как от сравнительной базы, мы получаем возможность исследовать бесписьменные культуры, например культуру древних кельтов.

Если принять за основу трагедии Эсхила, то нетрудно заметить, что эллинская традиция подпитывалась не только великими мифами, но и элементами литургии, из собственно религиозной плоскости перешедшими в сферу профанного и в каком-то смысле превращенным в спектакль, лишенный духовного содержания. Тем не менее отголоски религиозного начала прослеживаются и здесь, да и сама трагедия по существу остается литургией. Значение слова «трагедия» указывает на его сакральное происхождение: этимологически «трагедия» – это жертвоприношение козла, то есть кровавый ритуал, в ходе которого совершается убийство заместительного животного. Однако в трагедиях Эсхила в жертву приносят людей – или божеств – во славу могущественной и безжалостной богини Ананке, она же Фатум у древних римлян, то есть Судьба.

Вся драматургия Эсхила проникнута этой особой метафизикой, и это доказывает, что автор трагедий лишь переложил на общепонятный язык священные ритуалы, смысл которых уже в его время был мало кому понятен. Но в них четко прослеживается концепция сакральной жертвы – Прометей, Эдип и Орест суть искупительные жертвы, а в образе неоднозначного персонажа Ифигении («Ифигения в Тавриде») угадываются отголоски кровавого культа великой скифской солнечной богини, той самой Артемиды, что у римлян превратилась в «целомудренную Диану». У Эсхила хватает архаизмов, что придает его трагедиям аутентичность, какой не встретишь у Еврипида, где все подчинено литературе и хорошему вкусу в понимании афинского классицизма, иначе говоря, из стадии сакрального перешедшего в стадию профанного. Хотя и у Еврипида еще чувствуется мифологическая основа.

Кроме того, в греческом театре, родившемся из древних священных обрядов, как, впрочем, и в творчестве Гомера, мы наблюдаем вечное столкновение видимого с невидимым. Люди с легкостью проникают во вселенную богов, а боги без конца вмешиваются в дела людей, чаще всего жестоко манипулируя ими ради собственного удовольствия. Аналогичные сюжеты мы находим в трагедиях Расина, которые в более сглаженной и утонченной форме воспроизводят кровавые ритуалы Древней Греции. Но все это – и взаимопроникновение двух миров, видимого и невидимого, и сосуществование богов и людей, и вмешательство богов в дела смертных, и вмешательство смертных в дела богов – все это вписано в традицию кельтского праздника Самайн.

Так какие трагедии могли бы разыгрываться во время Самайна? Мы не располагаем ни одной, но это не значит, что их никогда не существовало. Если не считать нескольких намеков, содержащихся в валлийском цикле «Мабиноги», и постоянных ссылок на некие связанные с погребением игры в ирландских повестях, мы понятия не имеем, каким мог бы быть кельтский театр. Мало того, первые примеры того, что можно было бы назвать кельтской драматургией, то есть созданной на кельтском языке, например бретонской, появляются не раньше XVI века, но и они представляют собой христианские религиозные драмы, не имеющие никакого отношения к древней кельтской мифологии.

Но мы располагаем ценным указанием. В Бретани XVI века ставили пьесы на священные темы, которые можно сравнить с появившимся впоследствии французским средневековым театром. Мы знаем, что во время церковных служб читали библейские тексты и жития святых, а некоторые сцены еще и разыгрывали, чтобы сделать их более понятными и легко запоминающимися пастве, в большинстве своем неграмотной. Но, поскольку с годами эти иллюстрированные мимансом чтения – неотъемлемая часть литургии – усложнялись и дополнялись новыми элементами, к XI веку клир счел полезным отделить от собственно службы, а показывать вне стен культовых сооружений, то есть сделать их профанными (в буквальном значении слова «перед храмом»).

Так появились «Игра Адама» и другие священные пьесы, по мере дальнейшего развития и обогащения ставшие знаменитыми мистериями (от латинского ministerium, т. е. «служба», а не от греческого mustos – «тайный, скрытый», от которого произошло слово «мистика»). Как и греческий, французский театр изначально носил религиозный, точнее говоря, литургический характер. Очевидно, так же дело обстояло и у кельтов. Но где же нам искать литургические драмы Самайна?

В ответ на этот вопрос мы можем лишь выдвинуть гипотезу, и притом простую: в эпосе и мифах, где по сюжету невероятные приключения, а также смерть королей или героев имеют место во время Самайна. В этом плане интерес для нас представляют три ирландских текста: повести «Вторая битва