Хэллоуин: история и традиции - Жан Маркаль

Затем «привели трижды пятьдесят кузнецов, которые развели огонь и принялись раздувать мехи. Они окружили дом тройным кольцом и развели огонь не только под домом, но и сверху, чтобы внутри стало жарче».

Разумеется, улады быстро поняли, что попали в западню. Некоторые из них поспешили обвинить Кухулина в том, что он завел их сюда, как и в других дурных поступках. Героя обидели эти несправедливые, по его мнению, упреки, и он заявил товарищам, что сделает все возможное, чтобы избавить их от неминуемой беды. Он попытался проткнуть стену копьем, но убедился, что она из железа. Тогда он подпрыгнул так высоко, как умел только он, проломил крышу и в конце концов вызвал панику во всей крепости[56]. Тогда в дело вмешался король Айлиль, осыпавший жену упреками за нарушение законов гостеприимства. Уладов перевели в дубовый дом и принесли им много еды и пива. Те снова напились допьяна, но все равно чувствовали себя пленниками. Они снова начали сетовать на Кухулина, и он совершил свой знаменитый «прыжок лосося», которому научился, когда посещал шотландских колдунов. Это позволило ему снести верхнюю часть кровли и выскочить на крышу другого дома. Так ему удалось освободить своих спутников, а главное – выпустить их из «печи», в которой они могли сгореть заживо. Затем улады вступили в схватку с воинами Коннахта и вышли из нее победителями. Вывод из этой истории напрашивается сам собой: Кухулин не только не погиб, но и сумел спасти своих спутников и, пройдя испытание огнем, стал еще сильнее, чем раньше.

В ирландском рассказе не говорится ни о каком котле, но, возможно, он присутствовал в изустной традиции, позже записанной христианскими монахами. Сходство обоих сюжетов позволяет нам сделать такое предположение. Как мы видели, в валлийской версии котел играет важную роль, и тема котла близко смыкается с темой нагретого добела дома. Как в первом, так и во втором случае огонь, который для кельтов был не просто одной из четырех стихий, а особой стихией, способной преображать три остальные – землю, воздух и воду, – о чем говорит символ трискелл – тройная спираль.

Здесь напрашивается сравнение с традиционной алхимией – если не с ее практикой, то с ее идеями. Мы не утверждаем, что древние кельты занимались алхимией, – это абсолютно исключено – но нельзя не заметить наличие определенного параллелизма: в том и в другом случае преследуется одна и та же цель – трансформация, чтобы не сказать преображение объекта. В ирландских или валлийских повестях, как и в некоторых народных бретонских сказках[57], мы видим котел, содержащий божественную пищу, дарующую бессмертие тому, кто ее отведает, а у алхимиков – печь, в которой медленно, но верно происходит трансформация грубой первичной материи в нечто очищенное и наделенное духовной силой – в философский камень. Соответствие налицо.

И печь алхимика, и котел содержат нечто, что утоляет жажду и питает. Именно это содержимое и поглощают участники пиршества. Они достигают сытости и состояния опьянения, как в подлинной оргии, позволяющей совершать переход из одного плана сознания в другой. В цикле «Мабиноги» обильная еда, опьянение и огонь суть элементы, дополняющие друг друга. Именно благодаря им рыжеволосый великан выходит невредимым из опасного испытания.

«Раскаленный добела дом» – это жертвенный обряд инициации, тесно связанный с праздником Самайн; о нем пишут некоторые античные авторы в контексте человеческих – реальных или мнимых – жертвоприношений. Галлы используют «огромные чучела, сделанные из прутьев, члены которых они наполняют живыми людьми; они поджигают их снизу, и люди сгорают в пламени[58]». Автор схолий Лукана примерно то же пишет о жертвоприношениях богу Таранису: «Некоторое число людей сжигают в деревянной клетке». В свою очередь, Страбон утверждает, что галлы «изготавливали из дерева и сена колосса, загоняли внутрь диких и домашних животных, а также людей и все это поджигали[59]». О чем же на самом деле идет речь?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться к народным обычаям, сохраняющимся в сельской местности на протяжении веков. В конце концов, никто больше не отмечает праздник Самайн, но он, как мы уже отмечали, продолжает существовать в религиозной форме в виде христианского Дня всех святых, а в более народной и фольклорной – в виде Хэллоуина с его карнавальным характером. Чучело, упоминаемое Цезарем, деревянная клетка схоласта Лукана и колосс Страбона – все это явно перекликается с гротескным чучелом Карнавала, которое сжигают после праздника. Но если не ограничиваться поверхностным сравнением, то нетрудно заметить, что Карнавал как явление представляет собой символическое перевертывание ценностей: «изгои» становятся «избранниками», а «избранники» на время переходят в статус «изгоев».

Однако на протяжении веков к числу «изгоев», то есть маргиналов, относились кузнецы и прокаженные. Кузнецы, умеющие укрощать огонь, считались личностями подозрительными, а их деятельность – почти бесовской. Остальные нуждались в них, но одновременно их боялись, поскольку кузнецы познали секреты земли и минералов, а также таинственного огня, тлеющего во тьме. Таким образом, кузнецы составляли особую «касту»; с ними в силу необходимости мирились, но чаще всего вынуждали их селиться поодаль от жилищ других членов общины. Почему отселяли прокаженных, понятно – из страха подхватить заразу. Бросается в глаза сходство между кузнецами и прокаженными. Действительно, последние жаловались на то, что их сжигает внутренний огонь; болезнь словно бы пожирает человека изнутри, пока не превратит его в горстку пепла. Прокаженные жили собственной общиной, но всегда – за пределами деревни. Впрочем, не следует впадать в грех упрощения: в ряде случаев в прокаженные записывали и тех, кто вовсе не страдал от этой страшной болезни. Для жителей деревни «прокаженным» нередко становился человек, не признающий общепринятых норм существования.

Почему, исследуя ритуалы, связанные с праздником Самайн, мы вспомнили о прокаженных? Ответ на этот вопрос достаточно прост, хотя аргументация кому-то покажется не слишком надежной. Напомним, что прокаженные – истинные или мнимые – по большей части занимались плетением веревок. Поскольку они жили за пределами селений, им хватало пространства, чтобы из волокон конопли изготавливать тонкие жгуты, а затем сплетать их в веревки. Фольклорист Клод Геньебе, один из лучших современных знатоков народных французских обычаев, справедливо указывает, что карнавальный костер часто называли «костром хижины, лачуги или халупы, подразумевая убогое жилище прокаженного[60]». Другой фольклорист, Ван Геннеп, задался вопросом, почему карнавальные костры называли «хижинами», – ведь на первый взгляд между хижиной и костром нет ничего общего.

Для начала разберемся, что собой представлял типичный кельтский костер. Довольно точное его описание мы находим в ирландской повести «Осада Друйм Дамгайре». Во время битвы друид Мог Рут попросил своего помощника сложить костер. Тот «сложил его в виде треугольной маслобойки с тремя стенками, но семью дверцами, тогда как у северян[61] был костер только с тремя дверцами. Он был сооружен грубо, а дрова в него навалили кучей[62]». Смысл ритуала не вполне ясен; судя по всему, сооружение костра зависело от ориентирования по сторонам света, но в учет принимались только три из них.

Таким образом, можно предположить, что описанный костер не соответствовал идеалу. По мнению Клода Геньебе, его конструкцию предложил прокаженный веревочник: «Костер был сложен как примитивный шалаш, из очесов конопли, а под ним была вырыта яма. Подобные подземные помещения иногда делались в форме бутылки. Внизу стояла скамья, на которую можно было присесть. Прокаженные или члены братства, проходившие обряд инициации в рамках карнавала,