Инкские войны. Incas - Игорь Олен

– Ты потерпи, цветок! Буду думать, как не погибнуть, как нам жить вместе.

– Кондор могучий! Мой ты медведь! Сердце бьётся тебе, будет биться тебе!

Чавча, вымыв лицо из таза и выпив áки, с дудочкой выбежал. Подле дома десяцкого женщина, потрошившая кролика, прошипела: «Сын пампай-руны…»

Лам из загона гнали мальчишки. Сзади тащился, ставя увечную ногу боком, дед с пумьей маской на лбу, драной, ветхой. У речки он отдал стадо подпаскам, а сам уселся. Чавча взял флейту и прижил к губам. Ламы двигали уши, слушая.

– Славно!

– Утро, раб Чанка!

– Утро, Чавча, сиротка! Сядь давай.

Солнце встал за хребтами. Вспархивая, разлетались вдаль куропатки. Скот разбредался. Ветер нёс от селенья запахи.

– Пампай-руна – кто это?

– Это? В кустах вот за речкой есть пампай-руна… Ты подуди-ка.

Флейта, печальная, словно ивы, висшие над водой, запела.

– Лам пятнистых пасут Вискачи… в белом рыжие пятна… Дым в лучах… Солнце!

– Ты песню выдумал? – дед скрёб шею ногтем.

Чавча кивнул.

– Вискачи нас отдают. В рабы.

Дед охнул.

– Что говоришь?!

– Кураками быть хотят. Берут пýреха, чтобы сильней быть, нас отдают.

– Вот как… Послушай! – и дед взволнованно завращал глазом. – Мы, племя чанков, – от пум. Мой предок – пума. Веришь? Нынче я, пума, – раб хожу. А Вискача, хоть кролик, ходит богатым. Ты – рода кролика31, сирота. Как бы и нет порядка и плакать надобно? А нельзя… Так как, – дед шепнул, – Мать-Земля положила так.

Оба пали ничком.

– Там вон, – дед продолжал, – пик снежный, а тут пик голый. Тут, смотри, ламу мы пасём, а там Кой пасут, род их. Я, смотри, раб хожу – Умпу жрец… Так надо. Были б одно, Мать-Земля повернулась бы вниз. Как жили бы? Плохо. А то – порядок. Вон, – указал дед в горы, – млечность Земли из сосцов течёт, нас питает этой вот речкой. Станешь рабом, как я, – плохо? Станешь пасти лам Солнца или Заступника Благодетеля. Ламы, мальчик, дуду твою любят, будешь пастух им… Ты подуди-ка. – Дед, улыбнувшись, вытер под глазом.

Спев песнь весёлую, ибо Солнце встал, Чавча, скинув рубаху, плюхнулся в речку, вылез, сел на валун близ Чанки.

– Как ты стал раб? Скажи!

– Сказывать… Сорок лет назад… или больше?.. Много было родов, чад пумы; мы звались чанки. Жили в горах мы… Там… – дед махнул неуверенно. – Там же – дети холмов, ручьёв… не упомнить всех! А у моря – там жили чинчи, чинчи-менялы… Пумы, знай, сильные. Чанки – мы были первые. Ханко-вáльу наш, он ходил в пумьей шкуре, был Главным Пумой. Я, мальчик, вождь был! – Дед, сняв со лба пумью морду, пальцем провёл по ней. – Нас боялись. Слышали: чанки! – и покорялись… В те поры Хатун-Кóльа… стали мы воевать с царём Чучи-Кáпаком, помогали нам чинчи. Мы дошагали до кéчуанских долин, до Куско, – он служил Чучи-Кáпаку, – чтоб там пленить наместника, кой отец Титу Йáвара, а он нынче наместник… Войско, конца нет, пришло! Откуда? Мать-Земля, осерчав: чанки, мол, побеждают и перевесить один её край хотят, – обратила все камни в воинов да с вождём Пача Кýтеком повела на нас. Мы дрались… Пача Кýтек мне ногу сёк… – Дед явил шрам на голени. – Чанков, мальчик, разбили; стали рабы мы. Я рыл руду сперва, строил тракты… Как старый сделался и не смог рыть палкой-копалкой, стал пасти лам у вас… На родине, мальчик, был я… чанков там нету. Вождь Ханко-вáльу увёл их за Анды, в чащи… Сказано, что двум пумам не жить близ друг друга. Чанки – самые сильные после инков. Вы, пóкес, нóсите белую шерсть в ушах, инкам слуги. Чанки не могут быть ни под кем! – Сжав ладонью дрожавшую руку, раб улыбнулся. – Спой песню.

Висли из-под его пумьей морды белые космы.

Вечером из загона дети перенесли навоз по кварталам на топливо и рассеялись.

Мать пряла пряжу. Чавча, услышав: «Сотне собраться!» – с дудочкой влез на стену, чтоб видеть сходку. Низкий пузатый вождь с жезлом вёл:

– Я Кáрак! Надо люд на войну! Я сотник! Пýрехи в семьях Кой и Вискача крепкие, мы от них пошлём. Брат сказал – брат мой инка-по-милости Вáрак: войны кровавые! Надо скот пасти, надо крыть мой дом крышей. Тките ковры мне, – брат Вáрак едет. Надо работать!

Благообразный старик приблизился.

– Растолкую. Кáраку-сотнику кто лучше дом покроет и изготовит ковры? Кто? Кой и Вискача нижней пятидесятки, Óскольо и Тарука – верхней. Семьи – опора сотни. Это все знают. Их пошлём – обеднеем. Это нельзя. Старые мыслят за всех и знают: слать надо пýрехов вроде Йýки и Пако, кто непутёвые. Если требуют лишний труд, кто даст, а? Йýки? Он год ленился! Он не работает, он…

– Хворь ела! – встрял пýрех с язвами на лице.

– Кой работали! – отмахнулся старик-старейшина. – А у них две руки, точно как у тебя. Кой должны – да? – работать? (Гневные возгласы: «Не должны!») А им лень твою не скрывать бы, а поднять пустошь, – сотня б окрепла… Ты духов предал! Чем ты их кормишь? Кто к пампай-рýне ходит? Чья жена девок плодит-плодит? Сотня вашей стопой быть не хочет. Сотня вам говорит: воюйте и отличитесь, Йýки и Пако. Духи дадут – вернётесь, как вот наш Вáрак, инка-по-милости.

– Вот как мой брат, конечно! Я стал куракой. Брат помог! – нёс Кáрак.

Благообразный старик продолжил: – Мне, как старейшине пятисотки, дóроги все, скажу. Надо, чтобы и Пако богат был, и чтоб наш Кáрак стал пятисотником. Почему наша сотня в óбщине третья? и на торжественных смотрах третья? Будем стараться – нас отличат, зéмли дадут; нас выделят – и начнём свою óбщину. Иль не нужно?

– Нужно, Амáру! Нужно, старейшина! – надрывались Вискачи, Óскольо, Кой и прочие. – Склон бы нам южный в пашню! Нам бы канал к наделам!!

В гвалте один, скрывшись, через сады шёл к речке (не замечая кравшегося вслед Чавчи). Костёр светил у лачуги на стриженую красотку. Спрыгнула с ивы кошка, гневно мяукнув.

– Кто?

– Пако.

Женщина помешала в горшке.

– Давно не был. Чего пришёл?

– Говорить.

Пако – жилист, среднего роста; вспыхнувший уголёк осветил его губы.

– Поговорить пришёл. Жена льёт слова: мол, работай, чтобы десяцким стать. Я не сладкая кость, но толку? Óскольо и Вискача лучшие земли взяли, а на моей день и ночь трудись – уродится лишь воробьёв кормить. Мне б, как ты вот, жить вольно!

– Много ты о моей жизни знаешь! – Женщина принесла чашки. – Я без людей здесь. Ходите ночью; женщины, те и днём меня сторонятся, чтобы их в поле не выгнали: не хотят вольной жизни. Так-то!

«Мужчины общались с ними с огромным пренебрежением. Женщины не заговаривали с ними под страхом заполучить это ж имя и быть остриженными публично, признанными гулящей… Звали их не по имени, а – пампай-рýнами, что переводится – проститутками».

– Чад моих убивают… Так что не хмурься, слов обо мне не ври… Что брал жену, коль в тягость?

Она налила уху в чашки.

– Как не брать? У отца жить нельзя, без жены ни земли не дадут, ни дома. Где у нас холостые, коль не увечные? – Пако взял чашку и отхлебнул. – Прощаться я. На войну иду.

– Куда?

– В Чили. К арауканам. Их нет свирепее, лам тупых!

– Да не ламы они, а люди. Что им жалеть нас? Под инками чтоб ходить, как мы? Своё мы забыли, на кéчуа говорим… Разве мы кéчуа? – она фыркнула.

– Пóкес не трусы, – вёл Пако. – Все Стороны покорили! Лучшие воины! Вáрак стал инка – инка-по-милости – за войну в Чунчу и в Мусу-Мýсу!

– Мы покорили? Инки! Мы у них воины и прислуга. Думаешь, белая шерсть в ухе – то уже ровня им, златоухим? К югу от нас есть сáнку, носят в ушах костяшки; к северу – тáмпу, носят в ушах солому. Ламам мы кисточки на ушах заплетаем – точно так инки нас всех пометили… – Она выплеснула суп кошке и отошла в лачугу, откуда пришла с трещотками на лодыжках и с барабанчиком. – Хватит нам про печальное. Взвеселю тебя!

В Тауантин-сýйу – стране Четырёх Сторон Света – не было женщин без барабанчика; шлюхи были искусницы в барабанной игре. Колотушка стучала, трещотки дёргались. Прятавшийся в кустах Чавча дрожал в волнении, наблюдая. Стриженая пела:

Девка-милашкас мушкой на щёчке!Коли не замужем —пей со мною!Муж есть —ступай к себе!А коль вдовушка —там посмотрим.Девка-милашкачерноволоса!Ты скажи матери,я влюблён в тебя…

Она, смолкнув, села на корточки, тронула стриженный волос свой. Кошка ластилась… Крякнула в речке утка, и Чавча, выбравшись из кустов, пошёл домой садом. Благоухание разлилось до звёзд.

Дождавшийся Укумари отвёл его в дом вождей. Близ печки пожёвывал коку Кáрак, старейшины же стояли. Благообразный Амару молвил:

– Ты сочиняешь? Óбщина поручает тебе сочинить величальные инкам-по-милости тысяцкому и Вáраку, земляку. Покажи в словах, как достойны и как мы любим их.