Гвади Бигва - Лео Киачели

— Храбрец ты, Онисе, как я погляжу! — сказал он и, оглянувшись по сторонам, добавил: — Выходит, все вы, сколько вас тут ни есть, навалились на одну буйволицу? Так?

Он подошел к Никоре, потрогал веревку и, снова обернувшись к Онисе, повелительно крикнул:

— Развяжи сейчас же! Освободи буйволицу!

— Отпущу, если сам вместо нее впряжешься. Иначе и не жди! Ты что думаешь? Сам тащи… Твоя обязанность! Или барина корчить вздумал? Отойди! Убери руки! Не смей трогать буйволицу! — кричал не склонный к уступкам Онисе. Он был до последней степени оскорблен пренебрежительным суждением Гочи о его храбрости и бесстрашно наступал на противника.

— Верно! Убери руки! — поддерживая Онисе, крикнул кто-то из толпы.

Этот возглас был последней каплей, переполнившей чашу терпения Гочи.

— Не трогать? Собственную буйволицу? Да как ты смеешь! — взревел он и, широко размахнувшись, занес топор, точно собирался разить налево и направо. В ту же секунду в воздухе сверкнул топор Онисе.

Лужайка огласилась неистовыми криками.

Зосиме сразу же сообразил, что появление Гочи не сулит ничего доброго. Он шел за ним по пятам, намереваясь в случае необходимости ввязаться в драку, которая неминуемо должна была разыграться вокруг Ни-коры. Однако даже он не ожидал, что противники возьмутся за топоры. Когда Гоча взмахнул топором, Зосиме вцепился в него обеими руками.

— Упаси бог! Оставь! — крикнул он и, не давая Гоче опомниться, вывернул ему руку и в одну секунду завладел топором.

Крестьяне стали стеной между Онисе и Гочей. Старший сын Онисе веско сказал старику:

— Погоди, я дам ему сдачи! — и тоже заслонил отца. Онисе, увидев, что Гоча обезоружен, опустил топор. Вскоре все, кто был на лугу, узнали о стычке. Весть о ней долетела до лесосеки, откуда перекинулась на чайные плантации. Колхозники, работавшие неподалеку, поспешили к полю битвы, как только услыхали угрожающий рев Гочи. Потянулись за ними и дальние. На лугу собралось почти все село Оркети.

«Гоча Саландия затеял драку!» — долетела весть до плантации.

Гера, проверявший работу колхозников, только что расстался с одной бригадой и направлялся к другой. Он с недоумением прислушался к далекому гомону. Кто мог там подраться? Из-за чего? Прошло не более получаса, как он ушел с луга, что же там могло случиться за такой короткий промежуток? Народ со всех сторон бежит к лесосеке, надо поторопиться. Гера зашагал, точно гонимый бурей, через гряды чайных кустов.

Одна только Найя, дочь Гочи, услыхав, что отец с кем-то подрался, долго колебалась, не зная, как ей быть. Сначала она не поверила. Но вот и вдова Мариам, ее соседка по работе, отбросила корзину и пустилась вдогонку за другими женщинами. Сердце Найи тревожно забилось, она сорвалась с места и побежала, придерживая подол платья, наполненный чайными листьями.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Гоча был обезоружен. Однако, несмотря на вмешательство Зосиме, разбушевавшиеся страсти не утихали. Правда, противники уже не пытались схватиться врукопашную, они крушили друг друга ударами более могучего оружия — словом. Тут Онисе оказался сильнее Гочи и наносил ему жестокие раны.

Происшествие с буйволицей давно уже было забыто. Словесная схватка приняла более широкий характер.

Онисе обличал Гочу от имени всего коллектива, вызывая сочувствие обступивших место боя колхозников. Он обвинял Гочу в измене общему делу, в том, что тот чуждается коллектива и отказывается участвовать в артельных работах.

— Почему Гоча Саландия никак не может понять, — с видом победителя говорил Онисе, обращаясь к крестьянам, — что скачи не скачи, а нас ему не обскакать? Все равно в конце концов к нам воротится…

Раздавшиеся со всех сторон сочувственные возгласы придали мужества Онисе, но особенно храбрился он потому, что в руках у него был топор на длинном топорище, между тем как легким топориком Гочи завладел Зосиме.

— Я ему говорю, и пускай не забывает, — продолжал Онисе все с тем же воинственным пылом, — сколько он ни бьется, без нас все равно дома не выстроит… Верно говорю, товарищи?

— Верно! — прогремело в воздухе.

— Пускай Гоча это раз навсегда запомнит. Не будь я Онисе, если говорю неправду! — закончил он обычной своей присказкой.

— Хо-хо-хо! — раскатисто прозвучало в ответ. — Знаю, отчего разрывается твое птичье сердце, сосед! Мой-то дом уже стоит, а своего ты даже не начинал. Зависть точит тебя, вот что!.. Не сегодня-завтра глаза у тебя и вовсе на лоб вылезут: мне только крышу перекинуть осталось, что ты на это скажешь, а?

— Скажу, что напрасно надеешься. Без хозяина рассчитал. Мы все тут отлично знаем, что у тебя есть, чего нет. Не обольщайся зря! Вот тебе мое слово: самый никудышный из нас — и тот тебя обскачет, а дом твой так и будет без крыши торчать. Запомнил? А ежели выйдет не по-моему, при всех заявляю: я от своей доли отказываюсь…

Онисе все больше накалялся от собственного красноречия. Он весь как-то взъерошился, шагнул к Гоче и взвизгнул:

— С кем ты, мужик, тягаться вздумал? С кем, спрашиваю я тебя? Протри глаза, оглядись как следует… Не осилить быку буйвола, рога обломает. Слыхал? Мы же — коллектив! Пойми — коллектив!

Онисе, упиваясь победой, прошелся несколько раз перед внимательно слушавшими его колхозниками. Затем снова обратился к Гоче. На этот раз в голосе его звучали покровительственные нотки:

— Еще раз советую тебе, сосед дорогой: не чурайся нас, работай, как мы работаем. Мы пни таскаем, и ты таскай; мы бревна катаем, и ты катай — тогда, пожалуй, отпустим тебе немного досок. А в противном случае…

— Да отсохнут у меня руки, если унижусь до того, что приму от тебя помощь! — отрезал возмущенный его поучающим током Гоча и презрительно глянул на него с высоты своего роста.

— Погоди, дай договорить, — перебил его Онисе, которому хотелось во что бы то ни стало закончить свою мысль уже не поучением, а угрозой: — А в противном случае, говорю, придется — не захочешь, так заставят — возвратить даже те доски, которые тебе до сих пор беззаконно отпускали с завода. Не будь я Онисе, если говорю неправду. Ты на что рассчитывал?

— Кто заставит? — крикнул, ощетинившись, Гоча. Однако в голосе его прозвучало столько тревоги и неуверенности, что он и сам удивился. Он резко повторил свой вопрос: —Да кто меня заставит, вот что скажи!

Его взлохмаченные брови взлетели вверх, он насторожился в ожидании ответа. Очевидно, угроза Онисе явилась для него полной неожиданностью. И Гоча сразу сообразил, что ее, пожалуй, не так уж трудно осуществить. Его даже зазнобило от этой мысли.

— Ты прекрасно знаешь, кто может это сделать. Нечего и спрашивать.

Онисе нимало не заблуждался насчет впечатления, которое должны были произвести его слова. Он решил и дальше бить Гочу тем же оружием:

— Уж во всяком случае не кулаки, бывшие твои друзья…

Если до этой минуты в толпе собравшихся на поле битвы крестьян раздавались лишь отдельные возгласы одобрения, то последний выпад Онисе вызвал всеобщий откровенный хохот.

— О-о! Вот он какой Онисе, оказывается! — крикнул кто-то.

— Ловко бьет Онисе! — удивлялись другие.

И вдруг среди смеха и шуток откуда-то сзади вкрадчиво прошелестели слова, негромкие, двусмысленные:

— Правду сказать: хвост-то у Гочи до сего дня у кулаков завяз…

И был этот воровато приглушенный голос полон тайного яда.

Все задвигались, зашумели, стали оглядываться… Кто сказал? Передние искали позади, задние вытягивали шеи вперед, да так и не угадали, кто произнес эти ехидные слова.

Иные полагали, что никто, кроме Гвади, не мог такого придумать. По голосу трудно было решить, а самого Гвади нигде не было видно.

Гоча тоже искал глазами того, кто кинул ему столь обидную фразу о кулацком хвосте, но в ярости уже не различал ни лиц, ни глаз, не слышал ни слов, ни отдельных восклицаний. Казалось, у всех, кто тут был, одинаковые лица, все ухмыляются одинаково ядовитой ухмылкой, все хором и в одиночку твердят одни и те же издевательские слова.

Гоча метался как безумный, но каждый раз его встречала непоколебимая стена, и он поневоле отступал. Взгляд его упал на хмуро стоявшего в стороне Зосиме. Гоча удивился. Вот стоит человек и не смеется. Гоча стал всматриваться в него, точно увидел его впервые в жизни. Да, Зосиме поглядывает на него с явным сожалением. Он стоит, скрестив руки, и прижимает к груди рукоятку топора. Гоча узнал свой топор.

— Так, значит, я кулак, Зосиме? Да? Отдай топор! — Гоча двинулся к нему, тяжело дыша.

Зосиме спокойно принял его натиск. Глядя Гоче прямо в глаза, он отвел топор подальше и мягко сказал:

— Что с тобой, Гоча? Чего ты кидаешься на людей? Мы весь день работали, на долю каждого пришлось по двадцати, а то и больше бревен и пней, и, как видишь, все мы целы и невредимы… Буйволица твоя тянет всего лишь второе бревно — да и то не из лесу, а едва-едва с полпути. Неужели это такая уж беда, что ты готов всех нас со свету сжить? Ты только подумай: все буйволы ходят в ярме, почему бы вдруг твоему пропасть?