Второй выстрел - Энтони Беркли

— Все правда, — проговорила она сквозь слезы. — Все так и есть, как сказала эта проклятая женщина. Откуда, черт ее возьми, она могла узнать?! Это должно было оставаться в тайне. Знаете…Эрик действительно собирается продать Стакелей!

— Не может быть! — воскликнул я, настолько оглушенный этим известием, что на мгновение даже забыл, что, подобно герою романа девятнадцатого века, держу в объятиях плачущую девушку. Вот уж, действительно, паладин в пенсне!

— Это правда… (и то, как она это сказала, заставило меня сразу поверить в ее искренность). Пинки, это для меня так… так кошмарно!

Несколько мгновений мы сидели молча, будто пораженные общим несчастьем. Новость, которую я услышал от Аморель, действительно расстроила меня. Больше того, она подействовала на меня так, будто задевала мои личные интересы. Подумать только, прекрасное старинное поместье, которым семейство владело веками и передавало из поколения в поколение… Стакелей, родовое гнездо Скотт-Дейвисов, было великолепным старинным загородным имением и одним из лучших образцов домашней архитектуры времен Тюдоров (кстати, именно этот исторический период представляет для меня наибольший интерес).

— И не только сам Стакелей, — в голосе Аморель слышалось страдание. — Не только его, но и почти все, что с ним связано, — и мебель, и нашу маленькую деревушку, и земли, и…и даже картины!

Значит, слухи не лгали. Эрик Скотт-Дейвис, последний и, к сожалению, недостойный представитель некогда сланною рода, собирался пустить с молотка не только поместье, но и портреты собственных предков.

— И что же, никак нельзя его остановить? — пробормотал я. — Неужели он на такое способен?

— Еще как способен, для него это вовсе ничего не значит. Даже меньше чем ничего. Мне кажется, именно в этом самое страшное. Ведь он же вырос в этом доме, члены ею семьи жили в нем согни лет, их лица смотрят на него с портретов на стене — а для Эрика все это пустой звук.

Признаюсь, я был удивлен, что Аморель принимала это так близко к сердцу. Видимо, я позволил чувствам отразиться на моем лице, потому что она вдруг вырвалась из моих рук и с горечью произнесла:

— Я отлично знаю, о чем вы думаете. Лишь потому, что я курю, употребляю всякие словечки и веду себя не так, как полагалось добропорядочным воспитанным девушкам во времена вашей юности, вы думаете, что у меня вообще нет чувств. Господи, Пинки, да если бы вы только знали! Говорю вам, я люблю каждый кирпичик в Стакелее, каждую травинку в парке, каждую тростинку на крышах деревенских домов! Для меня самая мысль о продаже Стакелея невыносима.

— Да, все это ужасно, — согласился я. Хотя обычно я не одобряю излишних проявлений эмоций, в подобных обстоятельствах они были вполне простительны.

— И потом, ведь в этом нет никакой необходимости. На месте Эрика я вполне могла бы жить на то, что осталось от доходов с поместья, даже сейчас. Если Стакелеем управлять с умом, он вполне может окупить себя.

— Как я понимаю, в случае смерти Эрика все имущество перешло бы к вам?рискнул вставить я.

Аморель сидела, обняв руками колени и мрачно уставившись на мыски собственных ног. Тут я впервые обратил внимание, как изящны были ее ступни и как стройны линии ее ног.

— Да уж, она все сумела разузнать, — снова заговорила девушка. — Понятия не имею, как ей это удалось, но это так. По завещанию дяди, если Эрик умрет неженатым, Стакелей отойдет ко мне. Так что, можно сказать, у меня есть повод желать его смерти, верно? Причем скорейшей смерти. Ну да, я знаю, нельзя даже и думать о таких вещах, но, Пипки, он не заслуживает Стакелея!

— Вот в этом вы правы, — с жаром согласился я. Я не решился выговаривать ей за опасное желание, которое она только что высказала, потому что — о господи! — глаза ее опять наполнились слезами.

Я нерешительно дотронулся до ее руки, желая лишь выразить свое сочувствие, но, к моему удивлению, она опять прильнула ко мне, положив голову мне на плечо. Без сомнения, ею двигала лишь детская жажда утешения, и поэтому то, что я потом сделал, не имело ни малейшего оправдания. Подумать только: я, лишь несколько минут назад с негодованием отвергавший самую мысль о том, чтобы воспользоваться душевным состоянием женщины в своих целях; я, который никогда в жизни не делал ничего подобного… короче, будто что-то переключилось у меня в голове — щелк! — и я вдруг поцеловал Аморель.

Она тут же отпрянула, слегка покраснев, и пристально посмотрела мне в глаза. Ругать меня не было никакой необходимости, потому что мне и гак было невыносимо стыдно за свой поступок. Я хорошо понимал, что бессовестно предал доверие девушки.

Однако Аморель оказалась великодушна. Ее голос вовсе не звучал рассерженно, когда она медленно и с удивлением произнесла:

— Пи-инки, и часто вы так делаете? — (Хоть меня и терзало раскаяние, я не мог не заметить, что поток ее слез как-то сам собой прекратился).

— Нет, Аморель, ну что вы… — Я призвал на помощь все свои риторические способности. — Как вы могли такое подумать. Уверяю вас, я и сам не знаю, что меня толкнуло… Я, кажется, забылся самым необъяснимым образом, и прошу меня простить.

— Постойте, я что, первая девушка, которую вы поцеловали за всю свою жизнь?

— Боюсь, что так, — ответил я в тщетной попытке сгладить свой проступок. — Я даже уверен в этом. Действительно, вы первая. Я сам не знаю, как это получилось. В самом деле. я…

— Так вот, в следующий раз, когда какая-нибудь дурочка будет рыдать у вас на груди, запомните — меньше всего ей хочется, чтобы ее целовали в лоб.

— Да-да, я понимаю, — побормотал я, запинаясь от смущения. Меня смутила подобная отповедь от женщины, которая была гораздо младше меня и которую я прежде даже не считал себе равной (не говоря уже о том, чтобы испытывать к пей симпатию); однако я не мог не признать, что вполне заслужил это. — Я понимаю, что вел себя как негодяй. Если бы я мог снова вернуть ваше доверие… То есть я хочу сказать…

Тут я осекся в полной растерянности. Аморель склонилась ближе ко мне, и я наконец разглядел, что в ее глазах, в которых еще не просохли слезы, светилась улыбка.

— Да нет же, Пинки, — мягко сказала она. — Ни одна девушка не захочет, чтобы ее целовали в лоб. Она предпочтет, чтобы ее целовали в губы.

Что было дальше, я лучше промолчу, поскольку не мот у заставить себя излагать это на бумаге.

Было уже почти двенадцать, когда мы поднялись, чтобы выйти из леса. Нужно признаться, я делал это с большой неохотой. Но поскольку я решил точно излагать все события, то должен быть честен до конца, как бы это ни отразилось на моей репутации.

Тем более что читатель вряд ли сможет осуждать меня сильнее, чем я сам осуждал себя, пока мы молча шли обратно в дом. Хотя разум мой все еще пребывал в смятении, я постарался призвать на помощь свой испытанный метод самоанализа, чтобы понять, как могло получиться, чтобы не кто-нибудь, а я, именно я мог так забыться. Поскольку уже тогда для меня стал очевиден самый поразительный факт во всей этой истории: мне безумно понравилось целоваться с Аморель. Ощущение было совершенно невероятным!

Мне следует объяснить, что, по незнанию, я привык относиться к поцелую как к совершенно ненужному и даже унизительному акту, практически равнозначному тому, как дикари трутся друг с другом носами — по крайней мере. ничуть не более приличному или хотя бы приятному. Только теперь я понял, насколько ошибался.

Но раз уж мне гак понравилось целовать Аморель, значило ли это, что я в нее влюбился? Может ли быть приятно целовать женщину, которую не любишь? Это казалось мне крайне сомнительным. И все же, если я не был влюблен в Эльзу, то никак не мог быть влюблен и в Аморель, поскольку у меня не было ни малейшего желания жениться ни на той. ни на другой. Тогда почему мне нравилось её целовать? Почему мне хотелось делать это снова? Все это было как-то тревожно и непонятно. Жаль, что я мало знаю о таких вещах.

К счастью, никто не заметил моих переживаний, хотя, по-моему, вина была написана у меня на лице большими буквами. Все были увлечены обсуждением ссоры, которую нам предстояло разыграть. Как мне показалось, Эрику очень не хотелось играть сцену, которая была предназначена для него и миссис де Равель, но остальные настаивали. Вряд ли можно было винить Эрика — ситуация складывалась для него весьма неловкая.

К моему немалому удивлению, Аморель сразу же горячо вступила в спор, пустив в ход всю силу своего убеждения.

— Ну, прекрати же. Эрик! Не надо портить всем праздник. Ты здесь не один такой: вспомни, мне тоже придется играть вместе с тобой. Я должна буду изобразить бешеную любовь к тебе. Примерно вот так: ах, Эрик, счастье мое! Как ты можешь так обращаться с бедной невинной девушкой! Оставь все и вернись ко мне! (Мы в конце концов решили сделать концовку такой, как изначально предлагал Джон.)