Воспоминания о революционном Новониколаевске (1904-1920 гг.) - Михаил Никитин

Вечерами жгли костры, охотники, счастливые удачей, наперебой делились впечатлениями о тайге. Такие вечера нередко заканчивались пением. Обычно запевала я, голос у меня был звонкий, сильный, тотчас же подхватывал мягким баритоном Федор, затем — все остальные. Любимыми нашими песнями были: «Как дело измены, как совесть тирана», «Вечерний звон», «Славное море — священный Байкал», «Ермак», украинские песни, а из революционных — «Варшавянка». А потом любили посидеть молча, послушать «шепот тайги». В такие минуты все мы превращались во взрослых детей. Вечерняя тишина у костров становилась торжественной, настроение людей поднималось, становилось как бы легче жить, и все невзгоды на время отлетали прочь…

Товарищи любили и ценили Федора за большую его душевность, искренность и человечность, за то, что он за все брался и делал с большим сердечным огнем и энергией. «Пламенная душа», — говорили о нем его друзья Гастев, Звездов, Гольцман. Где-то в поселке заболел ребенок, всю ночь провозится с ним Федор и не успокоится до тех пор, пока ребенку не станет легче. К своим детям он относился с трогательной нежностью. Уставая от тяжелого физического труда, он еще и дома подолгу возился с детьми, помогал мне кормить их, укладывать спать; в морозные ночи он заботливо завертывал детей в свою медвежью шубу. Федор сам шил детям одежду и обувь.

Вспоминаются мне незабываемые вечера встреч наших друзей-ссыльных. Товарищи забегали к нам «на огонек» — один, другой — и вот уже в комнате негде повернуться: сидели на полу, на подоконниках. Делились своими мечтами, возникали и споры. Большое оживление в такие беседы вносил Николай Шапшал, Анна Григорьевна Тененбаум и Гаевский. Это были образованные, начитанные люди, умевшие все объяснить, вовремя сострить и пошутить. Они вносили много тепла и веселья в наши споры. Не состоя ни в каких партиях, они сочувствовали большевикам.

Верная дружба товарищей помогала переносить невзгоды и скрашивала нашу жизнь в ссылке. Заброшенные в глушь, за тысячи верст, оторванные от всего близкого и дорогого сердцу, но согретые теплом дружбы, мы не падали духом, берегли свои силы и верили в торжество победы своих идей.

Часто в морозные дни мы гурьбой шли в тайгу. Пели там песни, резвились, как дети, водили хороводы, играли в снежки, катались вместе с детьми на санках и заводили разные игры. Сколько красоты было в этих простых дружеских встречах!

Вспоминаются мне отдельные случаи из взаимоотношений местных жителей с Федором. Говорили о чем не иначе, как «душа человек», «с таким куда угодно пойдешь». Он частенько бывал в их домах, рассказывал им, какая красивая жизнь будет без царя, когда власть перейдет к народу. Всегда он умел разъяснить, утешить, защитить обиженного.

Помню, в Нарыме задумали построить школу для детей. Из Томска прислали ассигнования и некоторые материалы. Когда здание уже было готово, оказалось, что среди рабочих не нашлось кровельщиков. Федор, не задумываясь, предложил свои услуги и неплохо справился с незнакомым для него делом. Наличники окон и водосточные трубы он украсил даже узорами. Местные жители остались довольны, хвалили его умелые руки. Он смущенно отвечал: «Какие пустяки!».

Зимой 1915 года нежданно-негаданно нам пришлось переехать в с. Парабель. Случилось это так. Надзиратель Морозов проведал, что столовая, которую организовали ссыльные, является местом «подозрительных сборов», и направил об этом донесение в Томск. Вскоре мы получили приказ о том, что административно-ссыльный Нарымского края Ф. Горбань подлежит переводу в село Парабелы.

Стояли лютые морозы. Пришлось с двумя малютками собираться в дорогу. Федор волновался, возмущался, требовал защиты прав ссыльных, но ничего не помогло, — мы тронулись в путь. Много разных неприятностей доставлял Морозов политическим ссыльным. Его зверское лицо и лютые, как у царского палача Малюты Скуратова, глаза надолго запоминались.

В Парабели нам пришлось совсем плохо. Мы оказались оторванными от ссыльных друзей, но я старалась не падать духом. Товарищи снабдили Федора кое-какой литературой, и он продолжал там заниматься самообразованием. Кроме того, он много уделял внимания детям. Возился с ними часами и удивлял меня своей терпеливостью и неутомимостью. Этот период времени, год с лишним, прошел для нас как-то неприметно и тоскливо. Мы тогда ни с кем не общались. Наконец наступил долгожданный день окончания срока ссылки. Мы быстро собрались и выехала в Томск.

Губернский город Томск показался нам, по сравнению с Нарымом и Парабелью, «раем». Здесь мы поселились в семье Андрея Ткаченко, людей чутких и отзывчивых. Они выделили нам две небольшие комнаты и помогли в них устроиться.

Неожиданно в Томске Федор встретился с Алексеем Константиновичем Гастевым. Большой радостью было увидеть здесь старого друга. У Федора и Гастева быстро возникло решение переселиться в г. Новониколаевск. Через несколько месяцев всей семьей, и уже с третьим ребенком — сыном Виктором, с помощью Алексея Гастева мы прибыли в Новониколаевск и поселились на Вокзальной улице, у лавочницы Аксиньи (фамилию ее не помню).

На второй же день Федор и Алексей отправились на работу. Настроение у, Федора было приподнятое, он улыбался, что-то напевал, радовался, что возвращался к любимому делу, к общению с рабочими. С помощью Гастева и Григорьева он устроился слесарем на макаронную фабрику. С этого времени Федор целиком отдается партийной подпольной работе.

Помню, как волновалась я, когда Федор после смены не возвращался домой. С сыном-малышом на руках и девочками, которые цеплялись за мое платье, отправлялась я на фабрику. Федор выходил к нам усталый, но неизменно ласковый и добрый, и мы шли домой. Случалось и так, что он, проводив нас, возвращался обратно на фабрику или к товарищам по партийному подполью.

В Новониколаевске мы встретили февральскую революцию. В дни выборов в первые Советы Федор Иванович дни и ночи проводил в воинских частях, на предприятиях, ездил в близлежащие села, деревни. Его пламенные, проникновенные речи сыграли немаловажную роль, воздействуя на массы, вовлекая их в новое русло общественной жизни.

Партийная и советская работа поглотила Федора Ивановича целиком. Для личной жизни, для маленьких детей ни часа времени не оставалось. Обстановка была напряженной, борьба с эсерами и кулачьем в гарнизоне отнимала у него много сил и времени. А нам, мне и детям, без его внимания и постоянной заботы в это тревожное время жилось трудно. По совету товарищей Федор Иванович решил отправить меня и детей на некоторое время в Одессу к моим родным.

Собрали узелки, корзинку, сели на подводу. Федор взял обеих девочек, я — сына, и тронулись на вокзал.

Когда стали пробираться к вагонам, битком наполненными людьми, Таня и Катя стали громко плакать и не отпускали от себя отца. Помню ясно его прощание с нами. Он стоял на перроне грустный, расстроенный, не зная, надолго ли приходится расставаться с семьей. С трудом нас втиснули в теплушку. Таня долго не могла успокоиться, громко рыдая, все звала отца, точно чувствовала своим детским сердцем, что никогда уже его больше не увидит.

Эта сцена была столь тяжелой, так запечатлелась у всех, что всю дорогу наши попутчики трогательно заботились о моих детишках, ведь я, молодая мать, ехала одна с тремя маленькими детьми в такое время и так далеко.

Федор Иванович, несмотря на всю свою занятость, в Одессу мне и детям писал часто; он очень тосковал о детях. После нашего отъезда он весь отдался работе, жил интенсивно, напряженно, это чувствовалось по его письмам. Так, 3 августа 1917 года он писал:

«…У меня, как будто, сегодня настроение немного лучше, очевидно, оттого, что телеграф стал приносить уже успокоительные известия. Кроме того, правительство будет вынуждено взять курс своей политики влево под давлением революционных организаций, это нам говорят также последние известия. Очевидно, настанет час самой решительной и самой активной борьбы, чтобы сломить упорство этой гнусной буржуазии. Сколько еще надо сил, чтобы спасти революцию и дать восторжествовать святым идеям! Будем же надеяться!»

В этом письме он сообщал, что 15 августа намеревался к нам приехать, но вряд ли теперь удастся это сделать.

В первых числах сентября он уже снова мне писал:

«…Я сейчас сижу на телеграфе… Временно назначен комиссаром на телеграф. Теперь ни одна телеграмма не проходит без моей подписи.

Положение очень тревожное. Уже вторую ночь совсем не сплю. Видишь, писать не могу — руки дрожат от переутомления. Я писал тебе, что 15 сентября выеду, но теперь, ввиду новых событий и грозных событий, вряд ли придется выехать. Ты ведь знаешь, наверное, уже, что в Питере неспокойно, что командующий армией Корнилов поднял мятеж против революции. Требуется напряжение последних сил, свобода в опасности».