Мёд и немного полыни - Мария Омар

на спинах плоские горячие камни, рисовали острыми палочками узоры и буквы. Но вдохновенная речь и урчавшие животы заставили встать.

– Там их тучи! Можно брать, это же государственное, считай, ничьё. И забора нет, – подзадоривал Лёшка друзей.

Решили пойти на колхозные бахчи сейчас же.

– Салаг не берём! – начал было Лёшка, но глазастая Фатима заревела так жалобно, что пришлось взять и её.

Искупались ещё разок, чтобы смыть песок да освежиться перед дорогой, – и на окраину посёлка.

На поле и вправду никого. Полосатые арбузы, шершавые дыни и гладкие светло-жёлтые тыквы лежат на земле, подставив бока палящему солнцу. Набрали кто сколько смог. Олтуган засомневалась. Но все же берут! Не смогла поднять большой арбуз, выбрала полегче…

– А ну, стой! – раздался громкий окрик.

От неожиданности Олтуган уронила добычу. Арбуз раскололся на части, раскрывшись бархатистой мякотью. Ступни будто прилипли к сухой глине.

Пацаны бросились врассыпную. Сторож, тщедушный дед Йоська, выстроил девочек в ряд, начал записывать. Руки Олтуган задрожали, она спрятала их за спиной.

– Ты чья? – нахмурил сторож седые клокастые брови.

– Жу-жумабаева, – пролепетала она.

– Не реви, – прошипела двоюродная сестра Злиха.

– В тюрьму теперь посадят! – всхлипнула Олтуган.

– Да перестань, ничего не будет!

Маленькую Фатиму старик не записал, так разревелась, что он только покачал головой.

Олтуган добрела до дома, легла на нары, а когда мать пришла с работы, притворилась спящей. Той ночью ей снился дед Йоська. Бровастым филином кружил он над головой. Грозно ухал. Мелькнуло разочарованное лицо матери.

– Мне такая дочь не нужна!

Олтуган проснулась затемно. Вспомнила об отце. Захотелось обнять его, прижаться, потрогать щетину на щеках, пожаловаться: «Пап, мне плохо!»

А он закружил бы её на руках. «Как это моей золотой плохо? Ну-ка, давай покатаю тебя на чок-чоке!»

Так он говорил, когда носил дочку на шее.

На рассвете, когда мать ушла, Олтуган встала, прибралась в доме. Весь день никуда не ходила. Прибегала Злиха, звала играть.

– Не пойду, – отказалась Олтуган. – А ты не боишься, что наши узнают?

– Про арбузы, что ли? Бабушка ничего не скажет! Я даже со школы сбегаю, она меня от учителя прячет. Говорит ему, что не знает, где я, а потом зовёт пить чай.

Олтуган вздохнула. К вечеру сварила картошку в мундире. Села почитать.

– Думала, не узнаю? – раздался с порога строгий голос матери.

Олтуган уткнулась в книжку. Акбалжан окинула взглядом чистые полы, аккуратно сложенные подушки, дымящуюся кастрюлю. Олтуган не поднимала глаз.

– Краснела из-за тебя в сельсовете! – Акбалжан бросила на кровать платок. – Не стыдно позорить отцовскую фамилию?

Олтуган загнула край листа, потом расправила, сосредоточенно стала разглаживать страницу. Быстро вытерла слёзы. В тот вечер не произнесла ни слова.

Больше всего она боялась, что о происшествии узнают в школе. Ложась спать, представляла, как вызовут её на линейке первого сентября, поставят перед одноклассниками и начнут ругать. Она заплачет, а учительница скажет:

– Уж от кого-кого, а от тебя такого не ожидала!

Елизавета Павловна приехала в Каратал после педучилища. Тоненькая, высокая, она всегда ходила в платьях с белым воротничком. Ученики называли её Ляззат Паловной. Она рассказывала о больших городах и достижениях советской страны, жестикулируя с таким воодушевлением, что, казалось, вот-вот взлетит, как стрекоза. На переменках каждый ребёнок хотел первым подать сумку, указку или протереть доску, чтобы учительница похвалила его.

В первый день сентября про кражу арбузов никто ничего не сказал. И во второй, и в третий. А Олтуган ещё больше старалась быть самой лучшей. Выводила округлые буковки ровно, с идеальным наклоном. Переписывала дома всю тетрадь из-за помарки или кляксы, которая заливала страницу, стоило неосторожно встряхнуть ручку или чуть перебрать чернил.

Елизавета Павловна приводила Олтуган в пример:

– Вот так нужно писать, как Жумабаева!

Каждый раз, слыша похвалу, Олтуган вспоминала хлёсткие слова матери и неслышно шептала: «Видишь, пап, я не позорю нашу фамилию!»

Первого мая Елизавета Павловна задумала устроить демонстрацию. Загодя показала, как мастерить из картона голубей и «пятёрки».

– Аккуратно раскрашиваем! Теперь к палочкам приклеиваем, вот так. Молодцы!

Дети хвастали друг перед другом:

– У меня больше получился!

– Зато у меня похож на настоящего голубя, а у тебя ворона какая-то!

Праздничный день выдался солнечным. Колонна вразнобой вышагивала по улицам посёлка под речёвку:

Кто шагает дружно в ногу?

Пионеру дай дорогу!

Во главе колонны размахивали картонными отметками отличники – Олтуган в нарядном платье и её одноклассник Гали́. Долговязый Лёшка прицепил к кепке красный цветок из бумаги и стал похож на своего дядю-гармониста. Конопатая Анютка шла прихрамывая – накануне искала корову и упала в овраг. Замыкал шествие одноглазый пёс по кличке Пират. Когда запели песню про Первомай, он заскулил, будто ему придавили лапу. Елизавета Павловна то поправляла ряды, чтобы все шли ровно, то отгоняла Пирата, то вытирала свои запылившиеся туфли. Встречные каратальцы улыбались, махали в ответ.

На следующий день в школе на родительском собрании разразился скандал.

– Почему это детей нацменов поставили впереди? – срываясь на визг, возмущалась Рыжая Сонька, чья дочь училась в одном классе с Олтуган. – Я не верю, что они знают русский язык на отлично!

– Но… К-как же… – Елизавета Павловна прижала ладони к вспыхнувшим щекам, оглянулась на доску, где написала мелом «Мир, труд, май» и начала торопливо искать в стопке тетрадь Олтуган – показать, как та пишет.

Поднялась Саша, подруга Акбалжан:

– Мы работаем вместе много лет. В войну делились последней коркой хлеба, не думая, кто какой нации. Человеком надо быть – вот что главное.

В классе поднялся гомон.

– Да-да! Нельзя так говорить!

Мать Гали́, второго отличника, на собрание не пришла. Елизавета Павловна нашла наконец тетрадь, взглянула на Акбалжан:

– Извините… Простите, это так… нехорошо.

Акбалжан кивнула. Поправила платок. Ей не хватало русских слов выразить то, что чувствовала.

Наткнувшись взглядом на Соньку, села ещё прямее. Та скомкала лист бумаги, с грохотом отодвинула тесную парту и что-то бормоча вышла.

К приходу матери на столе уже пыхтел самовар, Олтуган разогрела его на углях. Кипяток из чайника Акбалжан не признавала, называя его «дояркин чай», такой приходилось пить в поле. Дома же любила почаёвничать по-людски, с дымком.

Подошла к дочке, которая корпела за уроками, провела ладонью по её волосам. После смерти Кужура она проявляла ласку редко. Олтуган удивлённо вскинула глаза.

– Айналайын![46] Учись хорошо дальше! Получи образование, тогда не придётся так тяжко работать, как я. Завидовать, наговаривать тоже будут, не обращай внимания!

– Что-то случилось?

– Ничего, глупые разговоры, – поморщилась Акбалжан.

– Мам, прости меня… – У Олтуган задрожали губы. – Тогда с арбузами я… – Она уткнулась в грудь матери.

Акбалжан поцеловала её в макушку.

– Говорят, если у тебя плохие дети, хоть на верблюде сиди, собаки покусают. А если хорошие, держи голову прямо. Давай чай пить.

Глава 3

Самостоятельная

Крик из дома Жумабаевых разлетался на всю улицу. Соседи поглядывали на двор Акбалжан. Обычно невозмутимая, она громко бранилась. Вышвыривала с крыльца какую-то одежду, выкрикивая:

– Что, взрослая стала? Меня спрашивать не нужно? Живи тогда сама, раз такая самостоятельная!

Олтуган металась по двору, собирала вещи и умоляла мать успокоиться.

Через полчаса обе скрылись в доме от чужих глаз, обнялись и заплакали.

– Прости меня! Не сдержалась, – Акбалжан заговорила первой. – Почему сразу не сказала? Ты же ещё маленькая, пятнадцать лет! Легко веришь другим, а вдруг обманут, обидят?

– Ты меня прости! Не знаю, почему не сказала сразу. Но сейчас же другое время, мам! Я просто еду учиться, и подружка со мной.

– Да, жаным, в Медном и вправду лучше, чем в Оренбурге. Будешь хоть чаще приезжать.

В школу-восьмилетку каратальские дети ходили в соседний посёлок. По холмам за четыре километра в мороз, буран, весеннюю распутицу.

Каждый год Олтуган приносила похвальные грамоты. А после восьмого класса задумала поступить в медучилище. Хорошо помнила, что врачи не помогли отцу. Она же никому в помощи не откажет.

Акбалжан выбор пришёлся по душе: медики всегда нужны, чистенькие, в белоснежных халатах, уважаемые. Вон доктор Вишневский