Год спокойного солнца - Юрий Белов

— Похоронят, не оставят, — кивнул Брет. — Здесь ребята остаются, я им скажу. Сделают все как надо.

— Спасибо.

Они потоптались в лужице подтаявшего снега. Оба чувствовали себя неловко.

— Я еще почему подаюсь на юг, — произнес. Брет, глядя на парящую реку. — Надо бороться за жизнь. Никто не знает, что будет с ним завтра, и надо быть готовым ко всему. Читал книгу «Индивидуальное выживание»?

— Нет.

— Ну и зря, — осуждающе покачал головой Брет. — Смотри что творится вокруг. Какие-то там планеты устраивают скоро парад, и от этого начнутся катастрофы-землетрясения, тайфуны, наводнения. А в Уинтер-парке — слыхал? — вдруг разверзлась земля, и три, дома словно корова языком слизнула. А кризис? Да мало ли чего. Грянет атомная война — тоже будет суматоха. Правда, говорят, она пройдет только по Европе. Ну а если бросятся на наш материк беженцы, — представляешь что будет! Надо уметь выжить в любых условиях, вот в чем задача. «Боевая библиотечка выживальщика» многому меня научила. Ты возьми, почитай.

— Я почитаю, — покорно отозвался Фрэнк, томясь этой беседой.

— Здесь, в большом городе, не спасешься, — убежденно говорил Брет. — А в тихом курортном городке, куда я еду, все проще. Кругом горы, можно устроить себе убежище, закупить продуктов впрок, всяких там консервов, порошковый кефир, муку. Ну — и оружие, конечно, Если кто сунется, получит пулю в живот — не зарься на чужое. Я свое копил не для вонючих беженцев. Верно?

Совсем тоскливо стало на душе у Пэттисона. «Почему это так пахнет прачечной? — подумал он, морщась и зябко ежась. — Наверное, от промышленных сбросов в реку. Ведь черт знает чего только не сбрасывают в нее. Несчастная, мертвая река».

— Слушай, — резко повернулся к нему Брет. — Я оставлю тебе свой новый адрес. Принцу своему передай. А вернешься, напиши мне, когда русские собираются начать войну. Поразнюхай там, порасспроси. Такое скрыть нельзя. И черкни мне пару слов. Хорошо? — Он торопливо стал рыться в карманах, наконец, отыскал измятое письмо. — Возьми. Это извещение о смерти дяди, тут указан адрес. Только обязательно.

Туман поредел. За кладбищенской оградой все четче стали вырисовываться памятники, голые деревья над ними — и вот уже сверкнули окна многоэтажных домов на той стороне.

— Я разузнаю, — пообещал Фрэнк.

Сунув письмо в карман, не попрощавшись, он пошел к распахнутым железным воротам, заржавевшим уже, скрипучим на ветру.

«Здравствуйте, папа, мама, Сева и попугайчик Гоша!

С Новым годом вас! Пусть для всех он будет счастливым.

Здесь у нас снега высоченные, иногда после пурги приходится откапывать казарму. Морозы такие, что деревья трещат. Но служба идет, дело свое солдатское делаем. Я по-прежнему на машине техпомощи. Опыта поднабрался — в гражданке пригодится.

У нас все старослужащие, кому весной в запас, строят планы, что делать после увольнения. Хотели всем взводом податься на БАМ, но у меня так получилось, что поехать с товарищами не смогу: немного обморозил ноги. Не волнуйтесь, все обошлось, но врачи советуют держаться подальше от холодов. Так что скоро приеду домой.

Привет дяде Марату и всем знакомым.

До скорой встречи.

Ваш Борис»

«Уважаемые Кирилл Артехмович и Наталья Сергеевна!

Командование воинской части благодарит Вас за умелое воспитание Вашего сына Сомова Бориса Кирилловича.

Рядовой Сомов Б. К. является отличником боевой и политической подготовки, награжден знаками солдатской доблести.

В декабре с. г. на учениях Ваш сын рядовой Сомов, выполняя задание командования, оказавшись в сложных условиях, проявил мужество, выдержку и находчивость. Пренебрегая трудностями, из чувства воинского долга и товарищества несколько километров нес на себе ослабевшего товарища, тем самым спас ему жизнь. Сейчас они оба вне опасности, находятся под наблюдением врачей.

За проявленное мужество рядовой Сомов Б. К. награжден знаком „За отличие в службе“, удостоен чести быть сфотографированным у развернутого Знамени части.

Еще раз примите нашу благодарность и пожелания доброго здоровья.

Командир в/ч майор Мохов».

Перед утром Гоша во сне упал с жердочки, испугался, стал биться в клетке. Кирилл Артемович спросонья не сразу понял, что происходит.

— Свет включи, — сказала Наталья Сергеевна. — Это Гоша.

Волнистый попугайчик, тяжело дыша, распластался на прутьях клетки.

— Ну что ты?1 Приснилось? — ласково спросила Наталья Сергеевна. — Садись на место, спи, дурачок.

Гоша успокоился, прыгнул на жердочку, хотя дышал еще тяжело.

Они выключили свет и легли. Кирилл Артемович притворился, что засыпает, хотел полежать в темноте без разговоров. День выдался не из легких, домой он вернулся поздно, надо было выспаться, а тут этот Гоша. Хлопот с попугайчиком только и не хватало.

Гоша был семейной примечательностью. В седьмом классе Сева неожиданно увлекся биологией, решил создать домашний зоопарк: притащил черепаху, двух хомячков, воробья с перебитым крылом и пару волнистых попугайчиков. В квартире не стало житья. Воробей не хотел сидеть в клетке, бился о прутья, еще хуже изранил крыло. Попугайчики принесли потомство, суетились, верещали, пух летел по всем комнатам и пахло курятником. К тому же хомячки и черепаха гадили где попало, от дурного запаха не было спасенья. Наталья Сергеевна терпела-терпела да и отнесла всю живность на станцию юннатов, одного попугайчика оставила, вылупившегося последним. Старшие братья и сестры, сами еще не обретшие силенки, безжалостно вышвыривали его из будки, подвешенной к клетке, до крови склевали голову, вырвали часть клюва. Беспомощный, подслеповатый, почти голый, он барахтался на дне клетки, и родители ничем не могли ему помочь. Наталья Сергеевна посадила птенца в коробку из-под башмаков, подстелив тряпочку, и кормила изо рта разжеванным хлебным мякишем, приговаривая жалостливо:

— Кушай, Гоша. Не кусай, нельзя кусать. Гоша хороший.

Сева, как загорелся, так и остыл к животным, с зоопарком своим расстался без видимого сожаления, что-то уже мастерил, строгал, паял, наполняя квартиру едким сизым дымом. «В наш век техники…» — эти слова стали у него самыми обиходными.

А попугайчик подрос, оперился, стал летать по комнате. Но клевать сам долго не мог — нижняя половинка клюва была выщерблена, не отрастала. Его кормили по очереди Наталья Сергеевна и Боря.

— Отдайте его кому-нибудь, — не раз с раздражением советовал Кирилл Артемович. — Других забот, что ли, нет?

Но однажды он круто изменил отношение к Гоше.

После работы прилег с газетой на диван один в комнате, стал читать и вдруг услышал в тишине внятный шепот.

— Кушай, Гоша. Не кусай. Гоша хороший.

Попугайчик сидел на спинке дивана и, нахохлившись, вздыбив на голове перышки, бормотал человеческим голосом.

Взволнованный Кирилл Артемович весь вечер рассказывал про необычный случай жене, сыновьям, всем по очереди, а утром и сослуживцам, причем получалась так, будто это он научил птицу говорить.

А Сева, услышав бормотанье попугайчика, так воодушевился, что решил забросить все свои технические увлечения и всерьез заняться дрессировкой. Однако из этого ничего не вышло. Гоша команд не слушался, говорил когда хотел. Хуже того, стал путать слова и даже складывать новые, вроде «некусайчик». Кончилось тем, что Гоша получил отставку, стал вести независимый образ жизни: свободно летал по квартире и залезал в клетку по своему усмотрению, где и выговаривал иногда подряд все услышанные слова.

После неудачи с дрессировкой Сева увлекся сочинительством. В классной стенгазете была опубликованы его стихи, с той поры страсть к стихосложению не утихала, хотя успеха, как видно, не сулила. Впрочем, это видно было кому угодно, только не самому Севе. «Сейчас многие пишут, народ стал грамотным», — уклончиво отозвался о его стихах Назаров, когда Кирилл Артемович показал ему плотно исписанную школьную тетрадь сына.

Стихи нигде не печатали, хотя Сева рассылал их во все редакции. Наверное, эти неудачи сказались на характере сына — он стал скрытным, грубоватым, себе на уме. Мог такое ляпнуть, что хоть стой, хоть падай. Преподавательница биологии позвонила как-то Кириллу Артемовичу, попросила зайти в школу. Встревоженный, он побросал все дела и сразу поехал выяснять, что же такое натворил бедовый сын. Но на этот раз оказалось — пустяк. Просто биологичка сделала из мухи слона. Видите ли, Сева на уроке биологии заявил, что его симпатии на стороне графа Бюффона, который хоть и не внес в науку ничего нового, зато имел все — и славу, и богатство, даже памятник при жизни ему поставили, а Ламарк, умерший в нищете и признанный только через восемьдесят лет после смерти, достоин лишь сожаления.

— Вы понимаете? — вопрошала учительница, округлив глаза, полыхавшие благородным возмущением. — Это говорит советский школьник!