Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

— Что? — переставая долбить его спине, возмущаюсь я.

На всякий случай.

— Дарья Владимировна, они не едят суп.

— Ну… — я замешкалась, — я умею убеждать.

Шантажировать.

И обещать сотку, если съедят суп.

— Как?

От ответа меня спасают сами суслики.

— Кирилл! Кирилл! — раскинув руки, они наперегонки несутся от боковой дорожки и Милы с Ромычем.

На мгновение мне кажется, что Лавров не удержится и в фонтан купаться отправится вместе с монстрами, но он их ловит и по макушкам треплет.

И замирает.

Я же смотрю, как Мила в отдалении машет рукой и жестами показывает, что потом позвонит. Хорошо, ответить я не успеваю, потому что зловещее шипение заставляет оглянуться на Кирилл Александровича.

— Штерн…

Он разворачивает ко мне сусликов.

И я вздрагиваю.

Черт.

А точнее Чеширский кот, у коего улыбка больше на Челси тянет, и зеленое неопознанное чудовище.

[1] Топочка — топографическая анатомия и оперативная хирургия.

Глава 9

— А-а-а-а-а-а-а, — Ян завывает на одной ноте, старательно завывает.

И соседи снизу ему столь же старательно аккомпанируют по трубам.

— У-у-у-у-у, — продолжает дальше повторять алфавит суслик, когда я, удерживая одной рукой его голову, пытаюсь второй оттереть дурацкий грим с другой щеки.

Офигенно стойкий грим.

Ни водой, ни с мылом он стираться не стал, и купленные — до магазина, сверкая глазами, сгонял Кирилл Александрович — средства для снятия макияжа на любой вкус и цвет лишь слегка его размазали, ухудшив ситуацию.

Из неопознанного зеленого чудовища с желтыми глазами Ян стал… Гринчем. Об этом завороженно сообщает притихшая Яна, сидящая рядом с братом на стиральной машине в ванной. Ее отмыть тоже не получилось.

— Не, он Шрек, — я не соглашаюсь и переключаюсь на лоб, а Ян на протяжное: «И-и-и-и…»

— А, по-моему, больше на Халка похож, — вносит свою лепту от дверей Кирилл Александрович.

Он, к моему удивлению, даже почти не сердится, ибо смирился.

Кажется.

По крайне мере его бормотание: «ну хотя бы живы» вполне можно принять за смирение и осознание, что да, главное — все живы, а разнесенный в хлам дом, спаленная кухня или несмываемый красочный ужас — это уже второстепенные мелочи жизни.

— Или у суслика ветрянка, — глядя на гневно сопящую рожицу монстра, я смеюсь, — когда родители, не заморачиваясь, в зеленке полностью искупали.

— У нас однажды вызов был, — Кирилл Александрович ухмыляется, — дитё на себя полный флакон вылил и губы с языком все зеленые были, родители перепугались, что он ее напиться успел.

— И что? — я на миг оглядываюсь и даже Ян притихает, с любопытством слушая. — Посоветовали сфотографировать и наслаждаться зрелищем?

— Ага, — Лавров хмыкает, — он ее лизнул и пить не стал, ему видите ли не понравилось.

— Ну-у-у, — суслики тянут вместе и на дядю смотрят обиженно.

История их не впечатлила.

Меня же не впечатлили средства для снятия макияжа.

— Все, — я бессильно опускаю руки, — сдаюсь. Это несмываемо.

Оттолкнувшись от стены, Кирилл Александрович подходит ко мне, и сусликов мы меряем одинаково критичными взглядами.

— Через час Ника звонить будет, — хмуро сообщает Лавров и на мой недоуменный взгляд со вздохом поясняет, — моя сестра.

Мама сусликов?

— Ну звонить — не значить видеть… — бодро начинаю я.

Но Кирилл Александрович уточняет:

— По скайпу звонить.

— Значит видеть, — заканчиваю упавшим голосом.

И мы с ним уныло переглядываемся и снова смотрим на сусликов, а те, сложив руки на груди и гримасничая, показывают нам языки.

— Мама испугается, — зловеще сообщает Ян.

— Опять скажет, что ты за нами плохо следишь, — ябедничает Яна.

А лучший дядя, игнорируя мой взгляд, задумчиво информирует:

— Знаешь, у меня где-то мочалка была из сизаля.

— Это которая самая жесткая?

— Ага.

— А пенза есть? — я кровожадно предлагаю альтернативу.

— Наждачку можно поискать, — с энтузиазмом окликается он.

И глаза сусликов с каждым нашим словом округляются все больше, и улыбки медленно сползают с их бледнеющих лиц.

— Не надо пензы… — испуганно шепчет Яна, прикладывая ладошки к разрисованным щекам.

— И наждачки тоже, — сглатывает Ян.

Визжат они хором и, шустро лавируя, пытаются сбежать. Вот только Лавров их перехватывает поперек талии и поднимает, прижимая к себе. Ноги сусликов молотят воздух, вопят они радостно, хохочут.

И мой возмущенно-сердитый возглас вырывается раньше, чем я его даже осознаю:

— Кирилл Александрович, осторожней!

Они уже в коридоре, он их тащит под мышками, кружится и грозным голосом обещает позвать Мойдодыра для самых нечистых трубочистов. И от моего вскрика Лавров разворачивается, смотрит с удивлением, насмешливо приподняв брови.

— Штерн, я своих племянников никогда не уроню.

Он утаскивает их в гостиную, и счастливое повизгивание с рычанием раздается уже оттуда, а я смотрю на зеленый ватный диск, все еще зажатый в руке, и приваливаюсь к машине.

Большей дурой я себя еще не чувствовала.

Я люблю летние вечера на грани ночи.

Когда взбитая пыль оседает до следующего дня, уходят последние трамваи в депо, неспешно катятся полупустые автобусы, ветер приносит запах подступающей ночи и на бледно-желтом небе с алым закатом проступают серебристые звезды.

Город засыпает, растворяя суету мегаполиса.

А во дворе как всегда оглушительно пахнет жасмин.

И домой я не тороплюсь, бреду неспешно и торможу, видя на лавочке у моего подъезда человека. Он сидит, сгорбившись, натянув капюшон толстовки на голову.

Рядом лежит огромный букет роз.

Коричневых.

— Привет, — я останавливаюсь рядом с ним.

Он же вздрагивает и поднимает голову.

— Данька… — улыбается неуверенно, печально и привычным движением взлохмачивает и без того растрепанные волосы.

От идеальной прически ни следа, и он успел обрасти как бирюк.

— А я тут… тебя жду…

Лёнька вскакивает и снова взлохмачивает волосы.

— Зачем? — он выше, и мне приходится задрать голову и отступить на шаг.

От него умопомрачительно веет Kilian Straight to Heaven Extreme, который я подарила на Новый год, и мне хочется его обнять, прижаться, вдыхая личное успокоительное и афродизиак в одном флаконе.

— Данька, я не могу без тебя, — у него взгляд побитой собаки.

И обиды все враз забываются сами, и я тоже готова признать, что без него не могу, а если и могу, то как-то не так.

Плохо могу.

— Я кретин, Дань, и зануда. Формалист, совсем безмозглый тип и просто идиот.

— Самокритично, — я хмыкаю и обойдя его, сажусь на скамейку.

Касаюсь бутонов роз.

Настоящие.

Пусть и кажутся неживыми, и вблизи они бронзовые, а не темно-коричневые.

Лёнька уверяет, что они под цвет моих глаз. Я не спорю, пусть мама считает, что у меня глаза медовые, а Димка с папой отстаивают, что цвета балтийского янтаря.

Я соглашаюсь со всеми.

— Где ты их берешь? — проведя рукой по стеблю без единого шипа, поднимаю голову и смотрю на Лёню.

За те три года, что мы встречаемся, бронзовые розы — неизменный символ раскаянья, примирения и мучительной тайны, где Леонид Аркадьевич их достает в любое время года и суток.

— В большом городе, где столько домов и людей, что не всем хватает места хотя бы на маленький садик[1]… - Леня отвечает как всегда.

И моя улыбка появляется сама.

— Дурак.

— Знаю, — он выдыхает, садится вполоборота и прикладывает мою руку к своей щеке. — Простишь?

Будто у меня есть выбор.

На раскрытой ладони мне протягивают жвачку в синей обертке с красным сердцем и желтым буквами.

Любовь это…

— Мама там борщ приготовила и заразы, — я вздыхаю и капитулирую окончательно.

Сдаюсь на милость победителя.