Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

вещего певца.

Певец Молгас

— Что спеть-то тебе, княжна-матушка, чем потешить моё солнышко красное? — заговорил старик, — старые песни мои все давно состарились.

— Спой что- нибудь новенькое — сказала княжна, — вот мамушка Вундина говорит, что ты много новых песен сложил.

— Сложил-то сложил, да только песни всё не те что в княжеских хоромах поются. Невеселые это песни, печальные, от них сердце литовское кровью обливается.

— Таких-то мне и нужно, старче. Литвинка я по отцу-матери, литвинкой умереть хочу. Спой мне мои родные литовские песни. У нас на Литве больше нет смеха и радости, пой мне про слёзы и кровь. Пой, старина, пой ради Сатвароса!

Старик поставил на колени свой незатейливый инструмент, ударил деревянными палочками по струнам, и струны издали жалобный, тихий звон. Старик запел:

То не волки лютые завывают, То не вороны летят на добычу, То со всех краёв царства немецкого Собираются рыцарей тучи чёрные, Надвигаются на землю литовскую. Ой, Литва, моя родина, Ты слезами обливаешься, А те слёзы — горюч огонь, Как смола кипят — сердце жгут! Призадумался князь Витольд Кейстутович, Стало жалко ему родной земли, Погадал — подумал он со княгинею, И за вечный мир отдал в заложники Двух сынов своих — малых детушек! Ой, Литва, моя родина, Ты слезами обливаешься, А те слёзы — горюч огонь, Как смола кипят — сердце жгут! Не сдержали немцы треклятые Слова честного под присягою, И начали над Литвою хозяйничать И мечём, и крестом, и верёвкою. Обращать всю Жмудь в свою вотчину! Ой, Литва, моя родина!.. Не стерпел тут князь Кейстутович: Собрал-созвал мощь литовскую И разбил-размёл силу поганую!.. Да крестовики-немцы-изменники Извели его деток отравою!.. Ой, Литва, моя родина. Ой! Не плачь, не горюй, свет-нягинюшка, Отомстит Литва твоих детушек, Отольются слёзы немцам впятеро, Отольётся кровь немцам во сто раз: Дай собраться нам только с силою! Ой, Литва, моя родина!..

Пока пел старик, тихонько подыгрывая себе на струнах, все взгляды были обращены на него. Каждая слушательница боялась пропустить хоть одно слово из этой новой, ещё не слышанной песни. На длинных ресницах молодой княжны повисли слёзы.

Сколько раз вдвоём с великой княгиней Анной, своей теткой, она оплакивала, бывало, погибель этих невинных малюток, павших жертвою немецкого варварства и жестокости. Теперь при одном воспоминании жгучие слёзы готовы были хлынуть у неё из глаз. Красны девицы тоже сидели потупившись, в них тоже бились литовские сердца, бежала литовская кровь; а в то время это было равнозначно смертельной вражде к вероломному, беспощадному разбойнику-соседу.

— А когда это время настанет, нас и на свете живыми не будет, — печально молвила княжна, — вывелись литовцы, забыли мстить врагам! Встал бы теперь старый Кейстут Гедиминович из гроба да посмотрел, что кругом делается. У нас по княжеским замкам от немцев тесно. Дня бы с нами не прожил — ушёл бы обратно в могилу.

— Эх, княжна, княжна, — со вздохом отвечал слепец, — много я мыкался по чужим землям, по чужим людям, слово одно новое услыхать мне довелось, да такое чудное, что не знаешь, как его и понять. Двух врагов в один день мирит, двух братьев на ножи ведёт, отца против сына на бой гонит, честного человека скоморошью маску надевать заставляет, а уже без лжи, обмана и притворства это слово не действует!

— Какое же это страшное слово? — с любопытством спросила княжна.

— Слово великое, видно сам Поклус его выдумал, а зовётся оно по-латински «политика»[25].

— Политика! — как эхо, повторила княжна.

Старик хотел было продолжать объяснение этого рокового слова, но тут, запыхавшись, в терем вбежала сенная девушка, стоявшая на страже.

— Князь, князь сюда жалует! — быстро проговорила она и широко растворила дверь. Девушки раздались по сторонам. Княжна встала со своего места и повернулась к дверям. Князь взошёл, подошёл к дочери и поцеловал её в лоб.

Это был старик лет 55-ти, сутуловатый, широкоплечий, с большой рыжей бородой, прикрывавшей ему половину груди. Волосы начинались низко на лбу и придавали его лицу выражение упорства и упрямства. Густые брови оттеняли светлые проницательные глаза, и резкая складка на лбу, между глаз, говорила о какой-то постоянной затаённой думе.

Движением руки выслал он из терема всех присутствовавших и остался наедине с дочерью.

— Ну, Скирмунда, — начал он, стараясь придать своему голосу ласковое выражение, — я пришёл поговорить с тобой о важном деле.

— Я готова слушать твою волю, батюшка.

— Дело касается тебя больше, чем меня, и я бы хотел знать твоё мнение, прежде чем дать своё слово.

— Ты