Строговы - Георгий Марков

3

Гулко бухал церковный колокол. У паперти толпились нищие. В Никольской церкви кончилась ранняя обедня.

Захар выехал на середину площади и остановил коня.

– Иди, Нюра, приложись, а я потом схожу, – сказал он, подбирая вожжи и пряча в сено ременный кнут.

Анна вернулась заплаканная. Прикладываясь к иконе, она вспомнила о Матвее.

Захар передал ей вожжи, снял картуз, пальцами расчесал свои кудрявые волосы и пошел в церковь.

Двое полицейских остановились около телеги. Один подтолкнул локтем другого.

– Хороша?

Другой посмотрел на Анну и, приглаживая закрученный кверху ус, сказал, причмокнув языком:

– Малина! Одна, молодка, приехала? – спросил он, заглянув Анне в лицо.

– Как бы тебе не одна! Муж вон идет.

Рослого парня, вывернувшегося из толпы, полицейский принял за мужа и поспешил отойти.

Скоро в толпе показался Захар. Еще издали Анна заметила, что свекор рассержен. Он шел быстро, расталкивая людей плечом, помахивая рукой. На щеках, изрезанных морщинами, ярко проступал румянец.

– Приложился? – спросила Анна.

– Приложился на пятнадцать рублей!

– Обокрали, что ли?

Он ударил ладонью по карману поддевки.

– Отсюда все до копейки вытащили. А я-то стою у иконы и думаю: «Что за притча такая – в кармане будто мышка зашевелилась?»

– А ты не клади деньги куда не надо.

– Ты меня не учи! – вскакивая на телегу, закричал Захар. – Коли б я в кабаке был, так за карман бы держался. А то я богу молился. Это Николай-угодник виноват.

Анна схватила свекра за штанину.

– Сядь, батюшка, сядь, не кричи, Христа ради! А то городовой услышит, еще, чего доброго, в околодок заберет.

Но успокоить Захара было теперь не просто. Он размахивал руками, топал ногой.

– Не тронь меня, не тронь! Николай-угодник – потачник ворам, потачник! Эй, люди добрые, посудите сами, если б он не был воровским угодником, он бы шепнул мне на ухо: «Эй, дескать, Захар, прибери деньги подальше!»

Люди окружили телегу, с веселым недоумением смотрели на старика, которому не угодил Николай-угодник.

Из толпы вышел парень. На нем были старая соломенная шляпа и потрепанный пиджачишко.

– Ты, дед, что тут раскричался? – Он подбоченился и бегающими глазками осмотрел Захара. – Святого угодника позоришь! А в участок хочешь?

Захар замолчал, припоминая, где он видел этого человека, и вдруг закатился смехом. Парень отступил от телеги. Захар торопливо вытащил из кармана поддевки серебряный полтинник и подал его незнакомцу.

– Возьми-ка, приятель.

Тот стоял не двигаясь, не понимая, шутит старик или нет.

– За что?

– Бери, за доброе дело даю.

Парень подскочил к Захару, взял монету и, не медля ни секунды, шмыгнул в толпу.

Захар проводил его взглядом и уселся в телегу.

– Поехали, Нюрка. Но, карюха! – крикнул он на лошадь.

– За что ты полтинник дал этому стрикулисту? Он тебе родня какая? – спросила Анна, сердито поблескивая глазами, а про себя подумала:

«Попробуй вот с таким наживи хозяйство: пятнадцать рублей украли, полтинник подарил и радуется чему-то, как дите малое».

– Чудачка ты, Нюра, – заговорил Захар невозмутимо. – Ну как же человеку не дать? Это ведь он меня обокрал. Когда я у иконы молился, он все о мой бок терся, а потом сразу куда-то исчез.

– И за это награду давать?

– За это самое. – Свекор повернулся к ней лицом. – Ты сама посуди: как человеку не заплатить, раз он доброе дело сделал?

– Значит, по-твоему, красть – доброе дело?

– Я ему не за кражу деньги дал. Он меня уму-разуму научил. Уж теперь никогда в этот карман денег не положу!

Анна отвернулась и замолчала, чувствуя, как досада на свекра клокочет в груди.

В городе они прожили три дня; завезли две кадки меду Кузьмину, продали воск, купили сахару, мыла, муки и в ясное, теплое утро отправились обратно на пасеку.

Проезжая мимо красных казарм, они увидели солдат.

Те сидели на бревнах и, завистливо поглядывая на проезжающих, скучно жевали черный хлеб.

Захар остановил лошадь, проворно соскочил с телеги и подошел к солдатам.

– Здорово, ребята!

– Здорово, отец!

– Всегда такой хлеб едите?

– Всегда, отец.

Захар молча повернулся и торопливо пошел через дорогу в лавку.

Анна внимательно рассматривала солдат, вглядывалась в невеселые, задумчивые лица и думала о муже.

Через несколько минут дверь лавки широко распахнулась, и на пороге с охапкой саек появился Захар.

«Господи, да он совсем рехнулся!» – ужаснулась Анна, видя, что свекор направился к солдатам.

А Захар подошел к ним, положил сайки на бревна и сказал просто:

– Угощайтесь, ребята. У меня у самого сын служит.

Не дожидаясь благодарности, он отправился к телеге.

Солдаты растерянно переглянулись, не решаясь взять сайки. Потом один из них вскочил на ноги и крикнул вдогонку:

– Спасибо, отец, за угощение!

Эта новая выходка свекра возмутила Анну только в первую минуту. Потом она стала думать об этом иначе: «Все Строговы таковы. Матвей поступил бы точно так же». И вот эту-то добрую, отзывчивую душу она, пожалуй, больше всего и полюбила в Матвее. Сердце отошло, и Анна даже улыбнулась своим мыслям.

– Не горюй, Нюра, еще наживем, – сказал Захар, усаживаясь в телегу. – Бог даст, пчела нам еще натаскает.

– Да я и не горюю, батя, – отозвалась Анна. – Это ты хорошо сделал. Горюю я о другом. Гляжу на вас с Матюшей – и чудно мне становится. Крестьяне вы, на земле живете, а настоящей прилежности к крестьянскому делу нет у вас. – Она вздохнула, приподняв крепкие плечи. – Матюшу из тайги не вытянешь, тебя от пчелы не оторвешь…

– «От пчелы не оторвешь», – передразнил ее Захар. – Я от пчелы хозяином стал! Ты, что ли, все добро мне наживала?

– Не хулю тебя, – мягко ответила Анна. – А только с одной пасекой много не наживешь. На землю надо крепче садиться нам, батюшка, скот заводить. А пасека – она хороша, когда другие достатки есть. При хозяйстве от нее и капитал скопить можно.

– Будет, будет тебе учить меня! Годов тебе мало. Поживи с мое! – Захар вытащил из-под себя кнут, со свистом взмахнул им и сердито задергал вожжами.

Анна давно собиралась все это сказать свекру, и гнев его не укротил ее.

– Я не учу тебя, я о себе забочусь. А раз ты не хочешь, как все прочие мужики, жить, – я сама хозяйством займусь. Вот приедем домой, на селе работников найму, целины десятины две вспахать заставлю. Ты не мешай мне только, волю дай. Заживем на загляденье другим! – И, помолчав, прошептала с сожалением: – Мужиком бы родиться мне!

Захар долго молчал, но Анна нетерпеливо и тяжело ворочалась и ждала ответа.

– Ну, что ты не сидишь смирно! – закричал он и, зная, чего ждет от него сноха, добавил более спокойно: – А если руки чешутся – берись, управляй хозяйством. Управляй как хочешь! – вдруг взревел он. – На мой век хватит, а ты… ты – как желаешь. Я и пчелой проживу. Я от пчелы хозяином стал!

Анна повела хозяйство совсем по-другому. Захар не только не мешал ей, но с радостью отстранился от двора и по целым дням не приходил с пасеки. В одно из воскресений на поля к Строговым приехали со своими сохами пятеро мужиков из Волчьих Нор.

За день они вспахали в два раза больше того, что обычно засевали Строговы.

Работая от зари до зари, Анна сама засеяла вспаханную землю и на своих лошадях заборонила посеянное.

С покосом она управилась в две недели. В петровский пост была продана нетель, и вырученные деньги пошли на оплату поденщиков-косарей.

Осенью неподалеку от пасеки основался еще один переселенческий поселок. Двадцать семей приехали из Курской губернии, облюбовали бугор, нарыли землянок и мыкали теперь горе на вольной сибирской земле. Новоселы были рады хоть какому-нибудь заработку и косили за семь копеек в день.

В страду Анна убрала хлеб раньше всех. Она измерила свой посев самодельной саженью и сдала новоселам жать подесятинно.

Часто вспоминая Матвея, тоскуя по его ласкам, разумом Анна сознавала, что в отсутствие мужа она должна жизнь на пасеке переделать по-своему. Работа на полях и во дворе настолько ее захватила, что порой она останавливала себя и, чтобы отдохнуть, занималась чем-нибудь другим.

В конце августа не по-летнему шелестят деревья. Высохшие, хрупкие листья трепещут от самого легкого ветерка.

Был светлый, теплый день. Солнце не изнуряло землю зноем. Шаловливый ветерок, играя, срывал с березок пожелтевшие прозрачные листья, кружил их в воздухе и бережно опускал на примятую дождями траву.

С полной корзиной груздей Анна возвращалась на пасеку. Она шла по дороге, густо поросшей диким клевером, подорожником и ромашкой. В одной руке она несла корзину, в другой – связанные шнурками ботинки. Подол юбки был кромкой заткнут за пояс фартука. Ноги обнажены почти до колен. Загоревшее, по-цыгански смуглое лицо ее блестело от мелких капелек пота. Анна шла не торопясь, напевая вполголоса песню.