Демонтаж народа. Учебник межнациональных отношений - Сергей Кара-Мурза

Более того, образ сталинских репрессий быстро был распространен на всю Россию – она была представлена как всеобщая и вечная плаха. Вот другой еврейский поэт, один из виднейших, А. Межиров, пишет в большой лирической поэме времен перестройки о том, что вспоминает:

Что Россия вся как плахаОт Ивана Калиты,Собиратели ГУЛАГа,На которой я и ты,Ты да я – и век от векаКровью плаха залита…

В кампанию по созданию такого образа были вовлечены очень большие силы. Достаточно вспомнить Солженицына – его «Архипелаг Гулаг», шедевр фальсификации, созданный буквально в лаборатории, сыграл большую роль в повороте интеллигенции к антигосударственной и антисоветской позиции. Прикрываясь званием академика и авторитетом науки, активное участие в этой операции принимал А.Н.Яковлев. Хотя имеются достоверные и надежно проверенные данные о масштабах репрессий в сталинский период, он 15 лет продолжал говорить о «миллионах расстрелянных». Он заявлял, например: «Я поражен равнодушной реакцией нашего общества на правду о том периоде. Вроде ничего и не было. А ведь одних расстрелянных – миллионы. Расстрелянных ни за что ни про что» («Литературная газета». 2001, № 41).

Утверждение, будто все были расстреляны «ни за что ни про что», противоречит логике и здравому смыслу, но это хотя бы не связано с количественной мерой и может быть принято за гиперболу, как и фраза, будто общество считает, что «вроде ничего и не было». Но говоря, что «расстрелянных – миллионы», А.Н.Яковлев не мог не знать истинной величины. В книге, изданной под редакцией самого А.Н.Яковлева, приводится документ от 11 декабря 1953 г., который является основным источником по данному вопросу и официально признается нынешним руководством страны, – «Справка спецотдела МВД СССР о количестве арестованных и осужденных органами ВЧК-ОГПУ-НКВД СССР в 1921–1953 гг.» [51, с. 433].

В 1937 г. к расстрелу были приговорены 353 074, а в 1938 г. – 328 618 человек. Около ста тысяч приговоренных к высшей мере приходится на все остальные годы с 1918 по 1953, из них абсолютное большинство на годы войны – 1941–1945 гг. Акты об исполнении приговора не опубликованы, но число расстрелов существенно меньше числа приговоров – для части приговоренных расстрел был заменен заключением в лагерь.

Надо подчеркнуть, что данные о репрессиях были проверены в Москве авторитетными историками США, что отражено в ряде научных публикаций (см., например, [52]). Ведущие университеты США рекомендуют использовать в курсах истории именно эти данные, которые признаны достоверными. Сообщения об этом размещены в Интернете на официальных сайтах университетов. Тем не менее в РФ дикторы даже государственного телевидения продолжают периодически сообщать уже заведомо ложные сведения.

Эта кампания была эффективной в течение длительного времени (сейчас тема репрессий исчерпана – не потому, что разоблачена фальсификация, а потому, что она неактуальна для молодежи, комплекса вины она в ней создать уже не может). Эффективность ее объяснялась тем, что манипуляторы, включив тему репрессий в национальную «повестку дня» навязали каждому гражданину обязанность сделать выбор – верит он или не верит этому официальному мифу. Ситуация была примерно та же, что и с мифом Холокоста, неверие в который сейчас преследуется в Западной Европе как уголовное преступление. Те в СССР, кто в миф о репрессиях поверили, были обязаны принять на себя вину за них («покаяться»). Те, кто не поверили, получали клеймо неблагонадежных.

Так или иначе, народ сразу раскололся на две группы, которые относились друг к другу недоброжелательно. Вступая в общение с человеком, приходилось соблюдать осторожность и прощупывать его отношение к мифу о репрессиях. Резко возрос общий уровень взаимного недоверия. Затем началось дробление группы «поверивших», потому что в ней обнаружился широкий спектр разных и несовместимых установок – вплоть до выделения группы тех, кто считал, что репрессии были «недостаточными».

Вина за то, что люди жили в СССР, были ему лояльны и особенно за то, что воевали с его врагами, возлагалась на весь народ, на всех рядовых и даже на их близких. Идеологи, которые разжигали этот комплекс вины, определенно вели психологическую войну против народа, сознательно противопоставляя себя ему – как враги народа. Причем враги в войне этнической (независимо от их собственной личной этнической принадлежности) – объектом их бомбардировок было национальное сознание прежде всего русского народа. Вот стихотворение поэта-шестидесятника Александра Городницкого (кандидата в Госдуму от «Яблока»), где он выражает отношение к солдатам, подавлявшим в 1956 г. восстание в Будапеште:

Танк горит на перекрестке улиц,Расстреляв последние снаряды,В дымном жаре, в орудийном гуле,У разбитой им же баррикады.……………………………………..Как там встретят весть, что не вернулись,Закусив губу или навзрыд?Танк горит на перекрестке улиц,Хорошо, что этот танк горит!

С другой стороны русских обвиняет духовный авторитет более крупного калибра – Солженицын. Ему стыдно за то, что в ГУЛАГе после войны находились не только русские, но и люди других национальностей. По его мнению, за все беды, преступления и ошибки на территории, по которой прокатились битвы и хаос ХХ века, должны расплачиваться только русские.

Он пишет в своей книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «Особенно прилегают к моей душе эстонцы и литовцы. Хотя я сижу с ними на равных правах, мне так стыдно перед ними, будто посадил их я. Неиспорченные, работящие, верные слову, недерзкие, – за что и они втянуты на перемол под те же проклятые лопасти? Никого не трогали, жили тихо, устроенно и нравственнее нас – и вот виноваты в том, что живут у нас под локтем и отгораживают от нас море. «Стыдно быть русским!» – воскликнул Герцен, когда мы душили Польшу. Вдвое стыднее быть советским перед этими незабиячливыми беззащитными народами» [53].

Благодаря гипнозу литературного таланта Солженицына читатель впадал в странную уверенность, что «неиспорченные» эстонцы, конечно, же, попали в ГУЛАГ безвинно. Он забывал и о том, что на стороне немцев воевало на треть больше эстонцев, чем в Красной Армии, и что из них немцы формировали самые жестокие карательные части, которые орудовали не только в Прибалтике. Стыдно ему быть русским! Поезжайте, Александр Исаевич, в гости к своим солагерникам, пройдитесь с ними в марше эстонских эсэсовцев.

Второй исторический выбор, за который русские должны были испытывать чувство вины, – принятие христианства от Византии. На этом поле более десяти лет работала вся интеллектуальная рать демократов, вплоть до Новодворской. Эту песню мы слышим со времен Чаадаева, который писал: «Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими [западными] народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания»[155]. Но тогда царь упрятал его в сумасшедший дом. Зато во времена Горбачева и Ельцина его ученики разгулялись.

На симпозиуме в Гарварде в 1992 г. интеллектуал из Института философии РАН вещал: «Над культурой России царила идеологическая власть догматического православия… Все это сопровождалось религиозной нетерпимостью, церковным консерватизмом и враждебностью к рационалистическому Западу… Несколько лидеров ереси были сожжены в 1504 г.»[156].

Мысль Чаадаева о том, что воспринятое от «глубоко презираемой» Византии христианство оказалось в России несостоятельным, считается в русофобской элите очень плодотворной, ее перепевают уже почти два века. Вот авторитетный философ, «грузинский Сократ» М.К. Мамардашвили объясняет французскому коллеге, что такое Россия: «Живое существо может родиться уродом; и точно так же бывают неудавшиеся истории. Это не должно нас шокировать. Вообразите себе, к примеру, некоторую ветвь биологической эволюции – живые существа рождаются, действуют, живут своей жизнью, – но мы-то, сторонние наблюдатели, знаем, что эволюционное движение не идет больше через эту ветвь. Она может быть достаточно велика, может включать несколько порой весьма многочисленных видов животных, – но с точки зрения эволюции это мертвая ветвь. Почему же в социальном плане нас должно возмущать представление о некоемом пространстве, пусть и достаточно большом, которое оказалось выключенным из эволюционного развития? На русской истории, повторяю, лежит печать невероятной инертности, и эта инертность была отмечена в начале 19 века единственным обладателем автономного философского мышления в России – Чаадаевым. Он констатировал, что Просвещение в России потерпело поражение… По-моему, Просвещение и Евангелие (ибо эти вещи взаимосвязанные) совершенно необходимы… Любой жест, любое человеческое действие в русском культурном космосе несут на себе, по-моему, печать этого крушения Просвещения и Евангелия в России» [55].