Охота на сурков - Ульрих Бехер

Я вскочил как ужаленный, но не с кровати Пины, а со своей собственной. И все же, окончательно проснувшись, удивился непривычной обстановке. Это был мой «кабинет», куда меня передислоцировала Ксана. («Если ты вообще придешь домой, желаю тебе хорошо отдохнуть, дорогой мой братец, ты это заслужил. К…» Кто она? Ясновидица с врожденным чувством юмора, обладающая особым даром незаметно сказать колкость?)

На приходской церкви колокола пробили три раза. Шестое чувство подсказало мне: сейчас десять часов сорок пять минут.

Чересчур яркий дневной свет проникал в комнату сквозь щели в ставнях балконной двери; мне предстоял еще один длинный, чересчур светлый день. Неужели предстоял? Уже сегодня (или самое позднее завтра рано утром) я уеду! И в ту же секунду я вспомнил сон, который настиг меня незадолго до пробуждения. Кошмарный сон; казалось, он навалился на меня, подобно горам, среди которых я жил.

Хорошо тому, кто видит сны, даже если эти сны — кошмары. Сновидения — жизненно важный регулятор; люди, не видящие снов, впадают в безумие. Первая моя мысль заключалась в том, чтобы восстановить весь кошмарный сон, иначе он улетучится, навсегда забудется или останется в памяти в виде бессвязных отрывков. А ведь он… типичен для той ситуации, в которой я находился, в которую я попал как кур в ощип.

Типичен…

Я стоял на маленьком деревянном мостике перед виллой «Муонджа», где находился еврейский семейный пансион с кошерной кухней Мордахая Кацбейна-Бриалошинского, стоял на тех самых сходнях, куда причалила лодка Кадуф-Боннара и по которым Цуан съехал на велосипеде в озеро и погиб. День был чересчур светлый; сам я откуда-то бежал, уж не знаю откуда. Я был вынужден покинуть город, не помню какой, спасался от смерти, от весьма специфической.

Меня за что-то приговорили к виселице.

Здесь, в горах, я нашел убежище, однако, стоя на мостике, переброшенном через узкий заливчик и глядя в глубь озера, в темно-зеленые озерные воды, я снова почувствовал, что мое положение изменилось к худшему. Я знал одно — мне надо скрыться, бежать и отсюда тоже; я получил, так сказать, дар данайцев — мог рассчитывать на краткую отсрочку, на какую точно — неизвестно. (Все было неопределенно — не только продолжительность отсрочки, но и казнь, которая мне отныне грозила, да и люди, которые должны были привести ее в исполнение.) Да, я должен был скрыться, но куда? За добрый совет я бы дал многое, очень многое, очень-очень многое. И вот я пристально глядел в темно-зеленые воды, быть может, они такие темные потому, что в них отражается еловый лес? Глядел, пока случайно не обнаружил расфуфыренную даму без шеи.

Рыбу.

Даму.

Рыбу, похожую на матрону.

Сперва я счел ее (рыбу или матрону) самкой дельфина метра в два длиной, а то и больше. Это была видная особа! Лишь только она выплыла из зеленых, почти непрозрачных вод в верхние слои, отливавшие опаловым блеском, а потом поднялась еще выше, туда, где проходила граница между водой и воздухом, я сразу определил ее пол, и не в последнюю очередь по тому, как она поднималась. Дельфины, как и люди, — млекопитающие. По семейному преданию, полуручной дельфин в Адриатике опекал некогда малышку Ксану наподобие няньки, поэтому я и стал дельфинофилом. Но, облокотившись на перила и глядя в воду, я вдруг сообразил, что дельфины — морские животные; в высокогорных альпийских озерах они не водятся. Таким образом, речь могла идти не о дельфине, а о гигантском соме, точнее, о сомихе. Ибо пол сей дородной персоны не вызывал у меня больше никаких сомнений. Вспоминая уроки биологии в Оломоуце, я подумал, что сомы не являются млекопитающими, но зато могут передвигаться по суше — от одного озера к другому. Значит, и они тоже были моими близкими родичами, soi-disant[332]. Однако не каждый дельфинофил обязан быть сомофилом. Тем более гигантская сомиха, которая, как видно, с умыслом совершала свои пируэты перед самым моим носом, не вызывала у меня особых симпатий; шея у нее отсутствовала, Голова была приплюснутая, длинные черные волосы походили на усы и во время ее пируэтов отвратительно извивались. К приплюснутой голове был прикреплен (или же прирос) комически-экстравагантный чепец с короткой вуалькой, такого рода вуальки носят известные всей Европе американские вдовы, кочующие с одного курорта на другой.

На правом переднем плавнике сомихи висело нечто вроде ридикюля (или может, это было вьющееся растение?), которым она беспрерывно помахивала, как бы маня меня куда-то. Кроме того, она ежесекундно рывком поворачивала голову, несомненно, с той же целью — заманивая меня; при этом ее похожие на усы волосы плясали в воде; поскольку шеи у нее не было, она ворочала половиной туловища. Иногда сомиха мельком показывала мне — опять же с явным кокетством — свое огромное бледное брюхо.

Вся эта пантомима (чрезвычайно выразительная) преследовала определенную цель: сомиха внушала мне следующее предложение и приглашение:

Погрузитесь в мое царство! Но отнюдь не для того, чтобы кончить жизнь самоубийством, как Царли Цуан, — à propos, я знаю, где он лежит. Вам, молодой человек — я считаю пас еще молодым, — нечего бояться, не опасайтесь ни зеленой воды, ни моего кокетства, в основе которого лежат истинно материнские чувства, я значительно старше вас, вы годитесь мне в сыновья! Доверьтесь мне — вы не утонете! Как раз наоборот, здесь, внизу, вам будет значительно вольготней дышать, чем на земле, где вас, без сомнения, душат и преследуют. Не правда ли, несчастный господин фон *** (она знала мою фамилию). Итак, наберитесь смелости и прыгайте, идите ко мне, не бойтесь!

И я — в буквальном смысле этого слова — не устоял перед ней. Сбросил с себя вельветовую куртку и, не снимая бежевых пикейных панталон, совершил безукоризненный «вход головой в воду», в темно-зеленую озерную воду. Про себя я решил: если мне хоть в малейшей степени будет казаться, что я тону, я тотчас поднимусь на поверхность озера.

Но я не утонул.

Таким образом, мысль, переданная мне мимически-телепатическим путем гигантской сомихой, подтвердилась в самом решающем пункте, и уровень моего доверия к ней сразу же неимоверно подскочил, пошел кверху, нет, книзу, книзу. Я почувствовал себя водолазом, которому не требуется никакого скафандра, я дышал совершенно нормально, словно у меня выросли жабры… Странно-странно, подумал я, но тут же успокоил себя тем, что каких-нибудь полмиллиарда лет назад мои предки обладали жабрами. И тут я — почти в буквальном смысле слова — сломя голову погрузился на пятидесятиметровую глубину, стремясь достигнуть дна. Очутившись на дне, я не обнаружил дородной матроны, так же, впрочем, как и на всем протяжении моего путешествия сквозь толщу воды; сомиха словно исчезла с лица земли (или скорее, со дна озера). Зато в изумрудных сумерках, которые царили на дне, из-за того что дневной свет попадал туда, преломившись в воде, я увидел черноватую бороду, кишащую чем-то, уж не знаю чем.

Я ощутил легкое подводное течение и заметил нечто, напоминавшее человеческое тело, которое лежало навзничь, прикованное к озерному дну, и из этого нечто непрестанно что-то вылезало наружу. Рядом валялись обломки велосипеда… Ну, конечно, это труп Цуана: рюкзак с камнями не давал ему подняться.

Стоило мне, однако, подойти ближе — нет, я не шел, а парил, ибо потерял часть собственного веса, — стоило мне приблизиться, и я убедился в своей ошибке. Никакой бороды не было, просто из плоской скалы вылезала целая колония водорослей. Да и велосипед никак не мог быть велосипедом Цуана, педали которого он крутил в последние минуты своей жизни; изъеденный ржавчиной, деформированный велосипед был явно сделан на заре велосипедной эры, это был высокий самокат, с огромным передним колесом и маленьким задним, и погрузился он в озеро не менее полувека назад. Еще я заметил, что дно в пределах обозрения было усеяно искореженными предметами домашнего обихода; увидел разбитые бутылки, ржавые котлы, сквозь продырявленные днища которых проплывали стаи маленьких серебристых рыбок, расколотое биде, разломанный пополам и сплошь прошитый вьющимися растениями остов железной кровати, кроме того, я увидел помятую железную вывеску, на которой еще можно было прочесть слова ГУГГЕНХЕЙМСКИЙ ХЛЕБ; в некотором отдалении лежала затонувшая рыбачья лодка с приделанным к ней характерным каркасом из выгнутых дугой железных прутьев, на каких обычно крепятся тенты; в таких лодках плавают на альпийских озерах, они запечатлены на пуантилистских полотнах Сегантини, этот каркас был черный, прогнивший. На одном из прутьев висел лоскут темной парусины; подводное течение колебало его, и казалось, будто это черный флаг, который полощется на легком ветру.

Навстречу мне двигалась процессия.

То шагая, то паря над подводным полем, усеянным обломками, процессия приближалась к тому месту, где я стоял, к плоской скале; во главе процессии, покачиваясь, плыло нечто прикрытое балдахином, при ближайшем рассмотрении я понял, что это трухлявые энгадинские сани, некогда роскошные, но затонувшие и переделанные теперь в паланкин; паланкин несли четверо носильщиков, и в нем покоилась гигантская сомиха. Здесь, под водой, ее брюхо отливало всеми цветами радуги от зеленого до розового, как турмалин. Сомиха не удостоила меня взглядом, никто бы не сказал, что она несколько минут назад исполняла целую пантомиму, состоявшую из сложных пируэтов, чтобы заманить меня сюда. Пасть сомихи необъятной ширины была, видимо, накрашена самой модной губной помадой «Элизабет Арден». Редкие черные длинные волосы, похожие на усы, развевались и закручивались спиралями. Нескончаемая процессия проследовала мимо меня, подгоняемая течением; иногда то один, то другой участник ее, слегка кружась и подскакивая, нагонял остальных; казалось, это процессия попрыгунчиков. Все участники процессии были мужчины разного возраста с непокрытыми головами, изумрудно-зеленые в зеленых одеяниях, но никто не походил на утопленников со вздутыми телами, нет, очевидно, это не были утопленники.