Киномания - Теодор Рошак

— Нет, нет, нет.

— Нет? Тогда скажи мне, что ты чувствуешь. Скажи правду! — Она приникла ко мне, нашла мою руку и сунула ее себе между ног — прижала к своей влажной, чувственной расщелинке. Я не противился, но отрицать было бессмысленно: мне хотелось отодвинуться, отпрянуть. Я воспринимал это прикосновение как нечто отвратительное, но упрямо не убирал руку, надеясь убедить Жанет в обратном. Бесполезно. Она чувствовала мою истинную реакцию.

— Ну, видишь? — сказал я. Но моя рука не сделала ни малейшей попытки приласкать Жанет, предложить наслаждение или взять его.

— Ты себя обманываешь, Джон, — сказала она, отталкивая мою руку, — Ты делаешь вид, будто мы любовники. На самом деле это не так. В этой постели была только моя любовь. А ты… не способен.

Мосты были сожжены. Я понял, что мы с Жанет дошли до самой бурной части решительного разговора. Я уже предчувствовал, чем он закончится. Еще какое-то время я пытался возражать, выдумывал всякие оправдания, говорил ей, как устаю, как занят, как ревную ее к другим мужчинам. Но я знал, что все это ложь. Она была права. Я себя обманывал. И не только с ней. Вот уже какое-то время другие женщины — случайные подружки — уходили от меня изумленные, уязвленные, даже озлобленные. Одна из них — моя студентка, с которой я встречался несколько раз до появления Жанет, — в конце концов, не скрывая безмерного разочарования, спросила, не голубой ли я: наши соития были такими бесстрастными, такими вялыми. Я рассмеялся в ответ и быстро порвал с ней. До нее была еще одна мимолетная связь — женщина с английского отделения, которую я бросил, сославшись на болезнь, после второй катастрофической ночи. Я не сомневался: она была бы рада услышать, что заболевание мое чревато скорым летальным исходом.

Как это ни удивительно, но мне удавалось выкидывать эти неудачи из головы, словно мои сексуальные фальстарты на самом деле не имели значения. Имели. Это было хуже всего. Следовало признать, что завершение каждой из этих связей, пусть и мучительное, приносило мне облегчение. Я с ужасом осознал, что то же самое можно сказать даже о Жанет, с которой я каждую ночь равнодушно делил холодную постель, делая вид, что времена, полные страсти, остались в прошлом. Но это было не так. Ночь за ночью (а в последнее время все реже, поскольку я проводил ночи вне дома) я лежал бок о бок с этой хорошенькой и бесконечно снисходительной молодой женщиной, не позволяя себе ничего большего, чем погладить ей ручку и, пожелав спокойной ночи, поцеловать в лобик. Сон всегда казался потребностью более насущной, чем желание. Я помнил, что она не раз робко поддразнивала меня на этот счет. Я оправдывался, она проявляла терпение. Но вот чаша переполнилась.

— А ты знаешь, в чем все дело, Джон? В этом мальчишке.

— В мальчишке?..

— Не делай вид, будто не понимаешь. Я говорю о Саймоне. О его фильмах. Они тебя отравляют. Я вижу, как это происходит. Так много гадости, уродства. Для тебя это чересчур. Что, не так?

Ее слова перекликались с тем, что много лет назад говорила Клер: фильмы Касла полны зла. Я не принял ее предостережения всерьез. Я не сомневался: мне по силам справиться с их вредным воздействием, в особенности еще и потому, что я ведь знал об их назначении. Но если Жанет права, говоря про Париж (а я знал, что она права), то мне не удалось себя защитить. Фильмы, воздействию которых я так долго подвергался (триллеры Касла, нигилистические кошмары Саймона Данкла), сделали свое дело.

Если снять напластованные одно на другое упрямые отрицания, то мне ясно вспоминался лишь один истинный сексуальный позыв за прошедшие несколько лет: противоестественные упражнения с Ольгой Телл в Амстердаме. Я мог бы и дальше отрицать этот факт. Я мог бы выставить Жанет за дверь и еще раз заделать бреши в своей психологической обороне. Но этот разговор происходил три дня спустя после того, как Саймон познакомил меня с «детьми канализации».

Полностью фильм назывался так: «Одинокая любовная песня грустных детей канализации». Прежде Саймон не показывал мне незаконченных работ. Но завершить этот фильм, по его словам, ему не удастся, может быть, еще несколько лет из-за определенных технических трудностей — таинственное замечание, которое он произнес так, будто выдавал военную тайну. Тем не менее он словно горел желанием показать мне отснятый материал. Частично он делал это из озорства. Саймон показывал мне этот фильм так, как мальчишки рассказывают всякие мерзости, проверяя друг друга на вшивость и крепость желудка. Но за этим стояло и еще кое-что. Казалось, профессиональное тщеславие заставляло Саймона что-то мне доказывать. Он хотел продемонстрировать, каким «хорошим» может быть «плохой» фильм, — иначе говоря, насколько серьезным может быть послание, завернутое в дешевенькую обертку его маленьких страшилок. И я соответственно подготовился к очередной бойне, крови и ужасу, но обнаружилось, что меня провели. «Дети канализации» оказывали иное, более тревожное воздействие. Никакого тебе насилия, никаких психованных драчунов или каннибальских банд. И никакого бьющего по ушам звукового сопровождения. Вместо всего этого — неторопливый спуск в глубины полного отчаяния.

Я пишу эти слова, отдавая себе отчет в том, что «Грустные дети канализации» предоставляют мне уникальную возможность рассказать о фильме Саймона Данкла, которого не видел (и может, никогда не увидит) мир. Но эти кинораскопки не доставляют мне ни малейшего удовольствия. Будь моя воля, я стер бы этот фильм из моей памяти, лелея надежду, что он больше нигде не сохранится. Или что самому Саймону Данклу не хватит силы воли закончить его. А если все же закончит, то эта работа станет, вероятно, шедевром Саймона — имея в виду ту цель, которой призваны служить его фильмы. Вероятно, я был единственным зрителем этой картины, не считая продюсеров. А скорее, жертвой. Потому что «Дети канализации» на самом деле вовсе не кино. Это некая разновидность оптической кислоты, которая, прожигая глаз, уничтожает и другие жизненно важные органы.

Как и многие фильмы Касла, лента начинается еще до того, как глаз воспримет первый зрительный образ. В течение приблизительно девяноста секунд вы не видите ничего, кроме темного экрана, кишащего каким-то невидимым или почти невоспринимаемым движением. Преобладает звук. Тяжелое, затрудненное дыхание, которое оттеняется жалобным воем и низкими стонами, ловко смонтированными и протяжными до невыносимости. На поверхность прорываются сдавленные крики — явно женские и едва сдерживаемые. Наконец в темноте возникает мрачное медленное движение. Плоть, плоть, плоть в цветастых, сверкающих красках. Части тела. Женские тела. Ноги, животы, узловатые мускулы, кровь, текущая по голой коже быстрыми, обильными потоками. Камера скачет как сумасшедшая и никак не хочет демонстрировать цельный и полный образ.

Потом где-то на заднем плане, словно бы поднимаясь из-под пола, возникает некая ритмическая пульсация, звук воды, нарастающий и отступающий, знакомый, но ускользающий. Проходит несколько минут, прежде чем удается опознать, что это такое: в туалете спускают воду. Потом число туалетов увеличивается. В самых неожиданных ракурсах мелькают картины женской анатомии, а звук нарастает до крещендо, словно вы слышите водопад. Наконец раздаются голоса. «Вонючки». Только на этот раз их дикие, истошные вопли упорядочены до мрачной, элегической и в высшей степени изощренной фуги, всего из нескольких фраз.

На убой идем, как стадо.Не родился — и не надо.

Мы видим огромные руки в перчатках, орудующие необычными и страшными инструментами: щипцами, пинцетами, трубками, зажимами. За ними — потные и напряженные лица, сплошь женские. Наконец загадочные фрагменты начинают обретать какой-то смысл. Это звуки и образы относятся к аборту. Нет ничего конкретного или нарочитого, и тем не менее мы видим суть действа, схваченную в самой его жестокой крайности. Я отвернулся и смотрел в сторону, пока звук не известил меня, что сцена переменилась. Теперь на экране был головокружительный водоворот грязноватой воды — эмбрионы сотнями уносятся в канализацию. Камера начинает пьяновато вращаться, следуя за ними в темноту. Затем падение в разверзстую бездну. Единственный свет — это мелькающие там и сям блики воды. Вокруг слышатся высокие, скулящие голоса, переговаривающиеся в огромной гулкой пустоте.

Где мы? В промозглом сточном коллекторе города, в подводном лабиринте, идеальном катарском символе нашего земного бытия. Здесь эмбрионы выживают и становятся детьми канализации. Они собираются в гроздья и вырастают в некие студенистые существа с грустными человеческими глазами. Они питаются, дерутся между собой, плавают, барахтаются в воде, ползают по стенам в поисках света. Фильм, будучи незаконченным, в этом месте словно спотыкается — кадры, изображающие детей в их зловонном обиталище, накладываются один на другой. Хотя я и предполагал, что большая часть этого из сострадания к зрителю будет вырезана, но пока что камера тщательно исследовала каждый вонючий дюйм инфернального ландшафта. Наконец действие прерывается в самый разгар сражения за контроль над коллектором между эмбрионами и исконным крысиным населением. Нет сомнений в том, что победу над беззащитными детьми, которые, кажется, могут только вопить и отступать, одержат злобные грызуны.