Киномания - Теодор Рошак

— Ты уже по три раза пересмотрел все его фильмы.

— По четыре, — поправил я ее, — А некоторые — по пять.

— Зачем?

— Я от него узнаю о новых интересных приемах, — солгал я.

Она беспомощно пожала плечами, после чего изрекла мрачное предупреждение:

— Тебе вредно глотать его фильмы в таких количествах.

Интересно, что она имеет в виду, спрашивал я себя. Но она только повторяла: «Тебе это вредно». Правда, говорила она это со страстной убежденностью. И еще конкретнее: она сообщила мне, что ее начинают утомлять уикенды, которые я провожу вдали от нее, и вечера, когда я торчу в университете со своими книгами. Я просто бесстыдно ею пренебрегаю. Вряд ли я мог ее упрекнуть за это недовольство. А она ставила меня в известность о том, что на ее свободные часы есть масса претендентов. Она не скрывала, что благодаря своей работе притягивала к себе агрессивный интерес множества мужчин. Время от времени она за завтраком совала мне через столик вызывающие записочки. «Вчера вечером Уоррен Битти{341} хотел отвезти меня домой». «Ричард Гир{342} приглашал меня на предварительный просмотр вместе с ним».

Я ей верил. Пребывание в Калифорнии добавило к ее природной привлекательности остроумия и умения одеваться.

И я знал, что, когда ей надо, она совсем не прочь пококетничать, и получается это у нее очень неплохо. Нет сомнений — вслед ей поворачивались многие головы.

— Но ведь ты же не для этого приехала в Голливуд, а? — спросил я, правда, лишь полушутливо, — Не для того, чтобы спать с чертовски красивыми кинозвездами?

Она смерила меня взглядом, по которому я понял, насколько глуп мой вопрос. Уж не думаю ли я, что она приехала сюда, чтобы проводить ночи в одиночестве, дожидаясь склонного к монашеству, одержимого книжного червя, каким я становлюсь?

Если бы мое время в школе святого Иакова сводилось к одним только бесплодным словесным перепалкам с братом Юстином, то я бы разделял разочарование Жанет и просто отказался бы от этого проекта. Но в течение этих месяцев происходило и кое-что еще, оправдывавшее мои поездки. Саймон Данкл обрел свой голос, точнее обрел в такой мере, что с ним можно было вполне удовлетворительно вести разговоры. Они вызрели из коротких замечаний, которыми мы обменивались шепотом во время просмотра его фильмов. Постепенно он перестал стесняться меня и, как я заметил, спокойнее чувствовал себя наедине со мной, чем в присутствии стоящей на страже сестры Елены. Я узнал, что у Саймона преувеличенное представление о моем положении в мире кино. Он, видимо, полагал, что мое исследование выльется в статью, которая сыграет решающую роль в его карьере. Я не рассеивал этого заблуждения, используя любую возможность, чтобы задать вопрос.

Мы стали прогуливаться вечерами по территории школы. После того как сестра Елена удалялась, я заходил за Саймоном в студию, и мы проводили вместе час-другой — только вечером он мог подвергать свою сверхчувствительную кожу воздействию внешней среды.

За несколько месяцев моих посещений школы у нас состоялось, наверно, десятка два разговоров. Саймон, хотя и заикался теперь заметно меньше, оказался не самым разговорчивым собеседником. Он по-прежнему стеснялся меня, ответы его были обычно немногословны. Нередко он погружался в задумчивость, и тогда мне удавалось извлекать из него лишь скупые «да» или «нет». Но даже когда Саймон пребывал в самом своем разговорчивом состоянии, его наивность и нескладность входили в противоречие с тонкостью ума, которую он демонстрировал в фильмах. Мне приходилось напоминать себе, что, какими бы детскими ни казались его речи, он — постановщик, чьи познания в области «зла и насилия» отличаются пугающей глубиной. Я имел дело с enfant terrible[51] в самом угрожающем смысле слова.

Поначалу я не знал — держать ли мне мои разговоры с Саймоном в секрете от брата Юстина и сестры Елены, но вскоре мне стало известно, что он (и она) все о них знают. Меня это удивляло, потому что Саймон, хотя и запинаясь, много чего рассказывал мне о вещах, которые несколько месяцев скрывал брат Юстин. Может быть, священник плохо представлял себе, сколько мне удается выведывать у Саймона. Или, скорее, он пребывал в уверенности, что сможет впоследствии затемнить все рассказанное мне Саймоном. Что он и делал каждый раз, когда я приходил к нему, рассчитывая уточнить то, что говорил Саймон. То, что Саймон оставлял туманным, брат Юстин окутывал полным мраком. По этой причине я вскоре прекратил искать у него объяснения саймоновских замечаний, удовлетворяясь тем, что говорил парнишка, какими бы неясными ни были его слова.

Ниже я привожу записанные по памяти выжимки из наших с ним удивительных разговоров; его заикания для пользы дела опущены.

— Вы верите в то, что мир, в котором мы живем, — ад? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает он.

— Почему?

— Так нас учат.

— Учат, что на самом деле, фактически, буквально — ад?

— Угу.

— А еще, что Бог — на самом деле дьявол.

— Истинный Бог — не дьявол. Он — Бог. Дьявол — это Ариман.

— Вы его называете Ариман?

— А иногда Сатана. А иногда Яхве.

— Яхве?

— Как в Ветхом Завете. Сердитый Бог. Он сделал мир таким, какой он есть.

— А какой он есть?

— Таким, каким вы его видите повсюду. Одно зло.

— Но в нем есть и хорошие вещи, хорошие люди, счастье.

— Это все недолговечно. И создано, чтобы искушать нас. Яхве все это уничтожает. Яхве нас ненавидит.

— Почему он нас ненавидит?

— Потому что внутри, там, куда ему не дотянуться, есть частичка истинного Бога. Вот почему он гневается. Он нас ревнует.

— Но разве он не бывает жалостливым… любящим?

— Иисус — да. Но не Яхве. Он иногда только притворяется. А потом — раз, и все уничтожает.

— Значит, Иисус — истинный Бог?

— Не совсем так. Он — Посланник.

— Но он существовал на самом деле, на самом деле ходил по земле, да?

— Не совсем так.

— Значит, он был иллюзией?

— …Не совсем.

Вопросы такого рода стали выводить Саймона из состояния равновесия. Я попытался еще раз.

— Может, он был чем-то вроде проекции, как в кино… только без экрана.

Саймон оживился, услышав это.

— Кто это сказал? — взволнованно спросил он.

— Просто пришло в голову, — небрежно ответил я и вернулся к разговору о Яхве. — Значит, вы и в самом деле считаете, что Бог, который управляет миром, — это жестокое чудовище?

— Угу.

— И вас это пугает?

— Угу. У меня от этого кошмары.

— Кошмары?

— Да. Так я и сочиняю мои кино.

— А что символизирует дрозд?

— Истинного Бога.

— А кто — истинный Бог?

— Ну, у него много имен.

— Абраксас?

— Да, это одно из них.

— И Абраксас сражается с Сатаной, или Люцифером, или Ариманом, верно?

— Угу.

— И вы считаете, что в конце концов Абраксас одержит победу?

— Этого никто не знает.

— А проиграть он может?

— Да, может.

— И что тогда?

Последовала долгая пауза. Ответ рождался где-то в глубинах его «я».

— Тогда темнота. Холод. Смерть. Навсегда. Все станет, как… черный лед. Вся вселенная выгорит.

— Похоже, что это наконец-то и есть умиротворение.

— Нет. Мы это будем знать.

— Знать что?

— Что истинный Бог мертв. Что мы проиграли. Навечно. Это знание всегда будет с нами, как и знание того, что виновники — мы.

— Как это может быть?

— Потому что мы поддерживали все это.

— Что поддерживали?

— Жизнь.

— Не понимаю. Если бы мы прекратили жизнь, то разве тогда не наступила бы смерть?

Он попытался объяснить.

— Это была бы другая смерть, но не та. Если тело умрет, не страшно. Вот та смерть означает проклятие.

— Вы хотите сказать, это вроде как с вампирами — мертвый, но не умерший?

— Да. Вроде этого. Но уже повсюду. Навсегда.

— Вы верите, что тело — это плохо.

— Угу.

— Почему?

— Потому что это… тело. Оно сделано из мерзости. Кожа, кровь, всяческая гниль.

— А некоторые считают, что тело — это прекрасная вещь, как оно устроено и все такое.

— Нет-нет. Его сотворил Злой Бог. Он сотворил тело, чтобы мучить нас. Он запер нас внутри тела, чтобы мы страдали.

— Тогда почему же все члены вашей церкви просто не покончат с собой?

Глаза Саймона расширились от подлинного ужаса.

— Тогда мы будем прокляты.

— Почему?

— Потому что убивать нельзя. Ни себя, ни другого.

— Но почему?

— Потому что мы, пока есть силы, должны сражаться со Злым Богом. Мы должны искупить грехи других — всех без исключения.