Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич

— Идиоты! — взревел Алексей. — Меня бандиты хотели в Чечню заложником…

— Можешь не объяснять! Меня это уже не касается. Я уезжаю… Советую тебе потеряться, исчезнуть на время…

Алексей отправил телеграмму матери в Вятск. На маршрутном автобусе поехал в Туапсе. Но в середине пути почувствовал, что борода и усы у него безнадежно отклеиваются, и вышел на остановке возле селения Малма. Здесь Алексей осмотрелся, отодрал бороду, вышвырнул. Он собрался передвигаться дальше автостопом… Но встретил на обочине молодуху, разговорился. Как всамделишный живописец, он разузнал, где найти приют на долгое время, чтобы запечатлеть здешние горно-морские виды. Молодуха оказалась пастухмяной, уветливой и живехонько рассказала ему о здешнем селении, посоветовала пойти к бабушке Ирме.

— Она постояльцев жуть каково любит! Без всяких рублёв пустит. Она слепая. Ей кто-то в доме — за большую радость. Крайний дом, товарищ художник.

— До моря от нее далеко?

— Далеко. Надо в обход… — Молодуха, видно, почувствовала, что потенциальный постоялец засомневался, и скоро успокоила. — Можно — до моря, товарищ художник! От села тропка есть, по горам. Ребятишки бегают, не боятся. Но купальный-то сезон уж кончился, товарищ художник.

Так Алексей Ворончихин под видом художника устроился на ближней к морю окраине горного селения Малма у бабушки Ирмы. Спросить документ у него — она не озаботилась.

Через несколько недель Алексей Ворончихин оброс настоящими усами и густой бородой и впрямь чувствовал себя живописцем. Правда, атрибутами художника: кистями, красками — он так и не разжился, зато рыболовными снастями — вволю. Покойный супруг бабушки Ирмы слыл заядлым рыбаком, весь сарай кишмя кишел снастями и прочими рыбацкими причиндалами: надувная лодка, резиновые ботфорты, котелки, охотничий нож, спальник. Алексея овеяло детством — с рыбалкой на Вятке.

Сочное многоцветье здешних мест изумляло и успокаивало. Зеленые и по-осеннему желтые горные склоны, пестрые луговины, белые гипсовые скалы. А главное — море: голубое, синее, черное, фиолетовое, оранжевое, — вечно живое в красках катившегося с края на край солнца…

По извилистой узкой тропинке, прыгающей по скальным камням и прячущейся в куще ветвистых зарослей, Алексей спускался к морю, на узкую галечную полоску местного пляжа. Позже, изучив берег, он сделал открытие: тропинка не растворялась на этом пляже, а потерявшись на гальке, вновь означалась в другом месте и вела в горы, плутала средь камней и кустов и опять выводила на морской берег. Тут был истинно заповедный уголок, который знали только местные ловкачи мальчишки да рыбаки аборигены.

Небольшая бухта, залив, галечный треугольный пляж в окружении скал. Самая приметная — конусообразная, она стремилась в небо и в то же время обрывалась небольшим плато, словно вершину скалы кто-то снес острой саблей… Внизу под скалой была небольшая пещера, здесь можно было скрыться от дождя, от ветра. Да еще — о! находка — со скалы струился тонкой блескучей змеей пресный родник. Тут же, на берегу, следопыт Ворончихин встретил странный, нерукотворно гладкий огромный валун. Камень лежал на берегу словно пасынок скалы, иль непослушный отрок, который, оторвавшись от матки, стремился к самостийной судьбе… Алексей гладил камень, испытывая под рукой его ровную покорность и в то же время свободолюбие, независимость; еще много веков назад камень оторвался от высокой горы, чтоб уйти на волю… Воображению Алексея Ворончихина тут был рай.

Он каждый день приходил сюда. Здесь и промысел был прекрасный! Он рыбачил и с берега, и выходил в море на резиновой лодке. Здесь он готовил на костре пищу; поставил палатку, оборудовал в пещере кладовую; в месте, куда стекал родник, выкопал яму, чтобы всегда быть с пресной водой. Притащил из села необходимую утварь.

В чулане у бабушки Ирмы Алексей нашел старый спальник, чуть обожженный с краю.

— Слышь, бабуль, возьму я это хломошенье на берег?

— Одеяло-то? Хошь весь чулан туда понеси, — отвечала бабушка Ирма. — Ты што ж, не ночевать ли на берегу собрался?

— А вдруг… Работы много… — Он объяснял бабушке Ирме, что намерен написать целый цикл картин о море, что сейчас делает наброски и эскизы, что возвращаться с берега в село каждый день муторно и тяжеловато… — добираться по скалам, через кусты, со спусками и подъемами, да еще с поклажей.

— Когда ж ты мне покажешь свои картины, Лексей? — спрашивала слепая бабушка Ирма.

Алексей не задавал вопросов: зачем ей, слепой старухе, картины? — напротив, твердо уверял:

— Покажу! Целый цикл картин о море, бабуль. Покажу!

Как-то раз Алексей и впрямь принес с берега этюдник, расставил его посреди горницы, напротив посадил на стул хозяйку. Он брал одну из своих работ на листе ватмана, выставлял на обзор и рассказывал бабушке Ирме:

— Здесь, бабуля, справа — тянутся горы. Впереди они зелены, курчавы. А дальше — голы и скалисты. На одной из вершин вечно лежит снег… А впереди, слева, залив моря и лодка с рыбаком. Солнце сбоку бьет рыбаку в лицо. Он щурится. Хитровато щурится… На корме, в силке, у него большая рыбина. Он собирается ее нести на базар. Потом будет сидеть в корчме, в пивной, проще сказать, с друзьями…

— Дак, а как жена-то? Поди, ругать его будет? Без рыбины и деньги пропил?

— Не-е, не будет. У него лицо очень хитрое. Таких мужиков жены не ругают. Им все прощается.

— Ишь, как у тебя здорово вышло! — восторгалась бабушка Ирма.

— А вот на этой картине моря почти не видать. Море только вдали синеет, — Алексей ставил на обзор следующую работу. На листах были какие-то редкие карандашные штрихи, смутные абрисы, фактически это были чистые листы. — Здесь горное пастбище и стадо овец. Молодой пастух глядит на горную каменистую дорогу. На дороге — повозка. В повозку запряжен ишак. Но главное — там девушка. Отец насильно везет отдавать ее замуж за богатого грузина. А пастух ее любит.

— Экие у тебя занятные картинки! — радовалась бабушка Ирма.

На берегу Алексей Ворончихин не чувствовал бремени пустых часов. Ни тоски, ни уныния. Время растекалось в делах незаметно и скоро. Он рыбачил, готовил пищу, любовался морем, бродил по окрестностям, собирал земляные орехи, радовался изобилию осенних красок природы. Не порченный цивилизацией пейзаж с оторочкой горного берега, с бесконечностью моря вносил в его сердце покой, в голову — ясномыслие. Презрение к суете, слитность с природой давали ощущение полноценности и достаточности здешнего полуробинзонского бытия.

Теперь в село он ходил с берега через день, иногда реже. Ходил, чтобы купить хлеба, соли, крупы, мясных консервов. Однажды он купил бутылку коньяка. Выпив немного коньяка, он ощутил жжение в желудке, тепло в теле, но не испытал радости. Спиртное подбивало к компании, тянуло к людям, к женщинам. Но Алексею сейчас это было не нужно — ему хотелось побыть одному. В природе, в естественности. Уединение и самосозерцание со спиртным не совместимы! Он насильно уходил от дум о женщинах, живя добровольным анахоретом.

Изменившись внешне — обросший длинными волосами, бородой, сменив одежду и привычный распорядок, он постигал окружающее чутьем охотника, путешественника, чутьем собрата природы. Он настолько слился с атмосферой морского берега, здешнего микромира и тишины, с обитанием живых и неживых существ, что, глядя на белых крупных бакланов, которые качались на волнах, вместе с ними качался на этих волнах; он что-то кричал проплывающим вдоль берега дельфинам на дельфиньем языке, а глядя в небо на горного, парящего над скалами и морем орла, сам поднимался ввысь и описывал большие круги, чувствовал, как трепещет оперение крыльев от встречного потока воздуха и зорким орлиным взглядом прощупывал побережье; а выбросив на берег пойманную на блесну рыбину, он вместе с ней бился на окатышах, захлебывался воздухом, раздувал предсмертно жабры… Он клал руку на конусообразную скалу, чувствовал в ней внутреннее тепло и напитанность солнцем, вековое затишье и мудрость, чувствовал, что она помнит молчание и говор тысячелетий…