Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Еще и раньше тянуло Ицхака к толкователям Торы, он любил послушать слова Торы или хорошую притчу. Не как большинство наших товарищей – они тоже приходят, но по другой причине. Поколение, которое отошло от деяний своих отцов, но не удостоилось собственных свершений, хочет окунуться в атмосферу старого времени, вдохнуть этот запах, пусть даже иногда и дикий. Многие горят желанием послушать хасидские истории, нигуны Дней трепета[118] слова проповедников. Поколение это, которое ничего нового в жизнь не внесло, а от старого – отошло, как только поняло, что остается голым, берет старое отцовское платье и натягивает на себя. И не понимает, что, пока одежда была в руках их отцов, те берегли ее от моли и от пыли, и она была каждый день как новая, и грела их от холода, и спасала от жары. А вот сыновья не берегли ее от моли и не отряхивали ее от пыли. Мало того что она не греет, но она еще и полна пыли. Вообще-то и рабби Гронем одет в лохмотья, да только лохмотья эти не видны под слоем пыли.

Тот день был последним днем из семи дней свадебных торжеств. Вышел Ицхак из дома тестя, счастливый, одетый в праздничное платье, и подошел, и остановился перед рабби Гронемом. В эти минуты стоял рабби Гронем на ступенях здания ешивы, и голос его – гремел.

Оставим рабби Гронема с его слушателями и Ицхака в его свадебной одежде и вернемся к Балаку.

Часть тринадцатая

Назад к Балаку

1

Как жаждал Балак покоя! Но куда бы он ни шел, судьба его шла с ним. Там грозили ему палкой, а там швыряли в него камни, а там осыпали его такой бранью, что даже свинье стало бы стыдно за них. Раза три или четыре попадался ему тот самый маляр, и пес ожидал услышать от него, за что так преследуют его, Балака. Не успевал ничего услышать от него, как пинал его маляр ногой и прогонял, потому что Балак кидался к нему с диким воем – его истерзанная невзгодами душа жаждала ответа. Когда понял Балак, что из всего этого получается, сказал себе: подойду к нему тихонько, потом схвачу его за штаны, потом вопьюсь ему в ногу, и откроет он мне, за что гоним я. Как только пришел Балак к этому решению, стал охотиться за маляром. То слышались ему шаги маляра с этого места, то он слышал их с другого места, а иногда вся земля пахла им. Шел он на запах, но запах бежал перед ним, как тень бегущего существа. Увидел Балак, что земля смеется над ним и нет никакой надежды достигнуть того, чего душа его так жаждет, и домогается, и просит. Вернулся он к главному, а именно к поискам пропитания, главному – для каждого создания.

В те дни нашел себе Балак спокойное место в пивной Рихарда Вагнера рядом с вокзалом. Там нашел он себе еду, и даже больше, чем в других местах, кроме костей получал он там настоящее мясо. Как именно? Бывает, что заходит еврей туда пообедать, а тут приходит туда внезапно другой еврей, и тогда тому стыдно, что он ест трефное, бросает он мясо под стол, и появляется Балак, и хватает мясо, и ест.

Балак не получал удовольствия от такой еды. Можно предположить, что он почувствовал отвращение к запрещенной пище и жаждал кошерного мяса. Несмотря на то что Тора разрешала ему употреблять в пищу падаль и трефное, он хотел оградить себя от этого. Поневоле мы приходим к этому выводу: если не так, то что заставило Балака покинуть свое пристанище? Ведь не было у него здесь ни в чем недостатка. Может быть, он был не в себе? Но ведь то, что написал Ицхак на его шкуре, было написано только в насмешку. Получается, что в полном сознании и в здравом рассудке он почувствовал отвращение к пивной и брезгливость к немцам, так как жаждал есть кошерную пищу. Ему до того захотелось вернуться в еврейские кварталы, что заставил он себя позабыть все побои, пережитые им, и не думать о побоях, ожидающих его там. И когда сердце говорило ему: будь осторожен и не ходи, он лаял на него и отвечал: пойду, пойду, потому что я хочу пойти. На первый взгляд Балак давал примитивный ответ, но на самом деле ты видишь здесь философию, а именно: желание – это автономная сила, ни от чего не зависящая, и невозможно отвергать его, опираясь на логические доводы.

Короче, Балак принял решение отправиться в Меа-Шеарим; уже он гнушался Рихардом Вагнером и другими немцами, зато в других местах гнушались Балаком. И когда сердце говорило ему: не ходи, чтобы не умер ты, – он отвечал ему: смерть уготована мне так или иначе, так лучше я умру там, где родился, а не в чужом краю. И как только он пришел к этому решению, оно вернуло его к жизни. И он уже видел себя в Меа-Шеарим – соседи и соседки бросают ему чудные лакомства, такие, что даже самый красноречивый человек не найдет слов, чтобы описать их. А после того, как набьет он брюхо едой и питьем – встает себе и отправляется послушать толкование рабби Гронема Придет Избавление. И тут Балаку гораздо лучше, чем всем слушателям, ведь всех остальных толкают, и они толкаются, Балака же никто не толкает, и он никого не толкает. Лежит он себе в ногах рабби Гронема, желает – перекатывается себе с бока на бок в полах плаща рабби Гронема, доходящего тому до пят; желает – спит, и плащ рабби Гронема укутывает его, как одеяло.

Знает Балак, что только потихоньку может он войти в Меа-Шеарим, – увидят его, сдерут с него шкуру. Ты на месте Балака надел бы на себя амулет, шапку-невидимку; Балак не верил в амулеты, как не верил в остальные талисманы и лекарства, потому что уже знал из опыта, что нет от них толку. Надеялся Балак на самого себя. Каким образом? Говорил себе Балак: вот я появляюсь потихоньку. Вначале ничего не показываю, только хвост, потом я показываю свое туловище, потом я показываю голову. Если не объявят мне войну, значит, хорошо, а если нет, я покажу им свои зубы.

2

Оставил Балак Рихарда Вагнера и его пивную, пустил струю и осмотрелся по сторонам, на все четыре стороны, и приказал своим ногам подняться, и побежал трусцой, пока не попал в квартал Ави-Хашор[119]. Понюхал немного тут и немного там – и направился в квартал Дом Иосефа, самый маленький из кварталов Иерусалима, заселенный в те годы евреями, – четырнадцать домов и синагога. Но за грехи наши немалые продали эти дома иноверцам. Да, но ведь Балак собирался идти в Меа-Шеарим, почему же не пошел в Меа-Шеарим? Просто хотел он послушать сперва: чего хотят люди, войны или мира?

Итак, вступил Балак в квартал Дом Иосефа. Покой и мир царили в квартале и в его домах. И возле каждого дома стояла бочка с инжиром и короб с соломой. И вокруг разгуливали куры. А возле них слепой осел, которого раньше использовали на маслобойне, кружился, как будто все еще он вертит колесо. Неподалеку привязанная к скале, стояла старая лошадь. Тут же играли пять-шесть собак. Почуяла одна из них Балака и оставила компанию. Почуяла его другая собака и ушла. После этого почуяли его все остальные и исчезли. В результате не осталось из всех собак ни одной, кроме Балака. Рассердился пес, что погнушались им собаки. Проглотил свой гнев и онемел, как те собаки, про которых написано «немые собаки не смогут лаять». И прекрасно сделал, что смолчал: если бы он открыл рот, все собаки подняли бы лай, и жители услышали и перепугались бы. Но ведь не пугать евреев он пришел, а попытаться привыкнуть к ним.

В тот час не было там никого из евреев: ни мужчины, ни женщины, ни ребенка. Те, что работают в городе, были в городе, а те, что работают в деревнях, обходили деревни. А женщины где были? Девушки пошли стирать белье в водах Шилоаха, а их младшие сестренки пошли с ними, чтобы просто омочить ноги в воде. А замужние? Те, кому пришло время рожать, ждали родов, а те, которым еще не пришло время рожать, отправились к Западной стене, или на могилу праматери нашей Рахели, или на Масличную гору, или к могиле праведника Шимона просить за своих сестер, чтобы родили они благополучно сыновей Создателю. А мальчики? Одни сидели в талмуд-торе[120] в городе и произносили псалмы, а другие пошли в пещеру Калба Савуа помолиться о дожде, одни сидели в школе общества «Все евреи – товарищи» и учились ремеслу, а другие – кто их знает, где были они в этот час. Не было никого там, кроме иноверцев, которые не знают, как выглядит еврейская буква.

Когда почувствовал Балак себя спокойным и уверенным, задрал он хвост, и стал разгуливать, и обнюхивать каждый двор, и рыться в каждой помойке. Потом спустился в соседние сады, книзу от квартала, которые раскинулись в долине, то – поднимаясь вверх, то – спускаясь вниз, один – над другим. И сады полны деревьев и кустов, тень от которых поднимается и опускается; одна тень верхом на своей подружке, будто каждое дерево и каждый куст – отражение своего приятеля, а приятель его – и он тоже только отражение. А над кустами летит большая пчела, и она тоже отбрасывает тень. Спросил Балак себя: если жужжалка эта ужалит меня, что я буду делать? Раскрыл пасть и бросился на ее тень, чтобы проглотить ее живьем, согласно закону «если пришел кто-то убить тебя, поторопись и убей его». Поняла это пчела, рассмеялась и сказала: «Типун тебе на язык, пес бешеный! Я не ужалю тебя, и тень моя не даст тебе меду». Услышал это Балак, и устыдился, и убрался восвояси.