Памятные записки (сборник) - Давид Самойлов

Когда-нибудь будет написана история независимого творчества в России, и Даниэль займет в ней почетное место. Ибо процесс Синявского и Даниэля был печальной точкой, откуда отсчитывается становление нового правосознания в нашем обществе. Это был первый процесс – не против правозащитников и диссидентов – тогда таких слов мы еще не слыхали, – это был первый процесс над писателями, создавшими свои произведения по велению совести, первый процесс над «тамиздатом», понятием, пришедшим на смену «самиздату».

За несколько лет до этого процесса произошло единодушное осуждение Пастернака за издание романа «Доктор Живаго» за границей. Тогда среди литературной интеллигенции не нашлось ни одного человека, который громко заявил бы протест против самосуда над великим поэтом.

В годы оттепели происходило быстрое созревание общества. То, о чем трудно было помыслить и на что трудно было решиться в 1958 году, ярко проявилось через семь лет. Несколько десятков писателей публично и коллективно протестовали против судебной расправы над двумя независимыми литераторами. Публикация неразрешенных произведений на Западе не казалась уже политическим преступлением в глазах общественных слоев, обретающих свободу мысли. Рядом с официальными поношениями прозвучали голоса защитников. И это было небывалым явлением в общественной жизни страны, явлением, положившим начало правозащитному движению.

Впрочем, сам Юлий Даниэль, находясь на скамье подсудимых, не подозревал об историческом значении судебных заседаний. Он защищался мужественно и достойно. Ему, конечно, легче было бы защищаться, если бы он знал о моральной поддержке, которую оказала ему весомая группа интеллигенции. Он мог надеяться только на своего друга Андрея Синявского, на мужество и принципиальность адвокатуры.

…Ничего из сказанного еще не произошло, когда весной 1962 года Андрей Синявский привел ко мне своего друга послушать стихи.

Друга звали Юлий Даниэль. Это был молодой человек, немного меня помоложе, узколицый, с темными волосами на косой пробор, узкоплечий, чуть сутуловатый, с застенчивой улыбкой, негромким смешком. Типичный московский интеллигент и по манере держаться, и по одежде, и по словам. И по занятию. Он был переводчиком стихов.

Я мало о нем слышал до первой встречи. Оказалось, что всю зиму мы прожили в одном поселке под Москвой, на дачах «Литгазеты», да так и не встретились.

На сей раз я читал стихи, Андрей произносил о них суждения, а Юлий изредка вставлял слово. Он не любил и не умел выступать в роли критика. Выслушав стихи, говорил обычно что-то одобрительное, если нравилось. Или молчал.

Мы расстались в этот день, чтобы не скоро встретиться.

Но имя моего нового знакомого громко зазвучало в Москве, да и во всех мировых средствах массовой информации. Андрей Синявский и Юлий Даниэль были арестованы за переправку за границу сочинений, порочащих и т. д.

Я вспомнил, что название произведения, вменявшегося в вину Юлию, было мне известно – повесть «Говорит Москва», да и содержание этой повести я откуда-то знал. Не стану его пересказывать (поскольку читатели этой книги сами могут с этой повестью познакомиться). По нашим временам, как говорится, в ней нет «ничего особенного». Но по тем временам особенного было много. Парадоксальная ситуация, в ней изображенная, только на первый взгляд казалась парадоксальной для нашего ежедневного быта. Это была аллегория, метафора, иносказание, весьма прозрачные, узнаваемые.

Даниэль был осужден на пять лет лагерей. О нем доходили редкие слухи, что он жив, что ведет себя достойно, держится мужественно.

Для нас в те бурно-застойные времена пять лет прошли довольно быстро. Не уверен, что термин «застой» выбран очень точно. Под внешней благостью и относительной нежестокостью государства, отданного на разграбление системе, происходили бурные процессы формирования нового сознания, возникновение и утверждение идей, появление новых лиц, формирование новых политических и нравственных догм. Когда теперь говорят, что мы дети застоя, я принял бы это определение без всякой иронии.

Я увидел Юлия Даниэля вскоре после его освобождения у себя за столом в поселке Опалиха. Он был усталым, еще больше похудевшим, ничуть не громче обычного, но совершенно не сломленный, не прибитый. Естественный, такой, как всегда.

Естественность – одна из главных черт его характера. Я добавил бы – естественность благородства. Даниэль не красовался, не рассуждал, не буйствовал в спорах. Он совершал поступки, как бы без всякого насилия над собой, по какому-то ему присущему определению.

В нем была абсолютная убедительность человека моральной нравственности. Но, конечно, в обществе ненормальном его манера поведения, его нравственные решения были намного выше тогдашней нормы.

Для меня Даниэль был своеобразным барометром. В затруднительных или щекотливых ситуациях я обращался к нему и всегда получал точный и краткий ответ: «я бы так не сделал» или «пожалуй, я сделал бы так». Этого для меня было достаточно.

Важнейшей чертой его нравственных установок была их человечность. Он никогда не требовал от человека поступка сверх сил, жертвенного или эффектного. Мне кажется, что в нем жила уверенность, что если человек ведет себя естественно, то это и есть нравственное поведение, потому, что естественны честность, справедливость, милосердие, верность.

Он был не из тех, кто в атаках кричит «ура!» сзади строя, а среди тех, кто молча бросается на пулемет. Он отнюдь не считал назначением человека бросаться на пулемет. Это был последний выход, если других не было.

Жизнь «на воле» не была легка для Даниэля. Он был наказан, но не прощен. Многие годы он подвергался всяческим утеснениям, к примеру, с пропиской, с разрешением жить в Москве, но, пожалуй, самым тяжелым для него были различные препоны в его профессиональной работе.

Он был профессиональным переводчиком высокого класса. Он мог бы иметь работу, если бы пообещал вести себя тихо. Он вел себя не громко. Но давать каких-либо обещаний не желал. Не желал и отказаться от того круга общения, круга правозащитников, который сложился вблизи него, в его доме. Он был «подозрительный» и никак не желал снимать с себя подозрение.

Работу ему давали изредка. Приходилось заниматься «негритянской» работой, которую доставали друзья. Он грустил. Но редко жаловался.

Знаю, ему очень хотелось, чтобы стали известны читателю его стихи. Был доволен, когда на Западе вышла небольшая поэтическая книжка.

Только в самое последнее время он успел увидеть несколько стихотворных подборок в широко читаемых журналах у себя на родине.

Была опубликована у нас и его проза.

Кажется, все наконец стало складываться благополучно в его судьбе и литературной жизни. Но времени ему было отведено мало. Тяжелое ранение на войне, пережитое после войны подорвали его здоровье. Он умер в 1988 году.

Я мог бы еще много сказать о Даниэле и его окружении, о его первой жене Ларисе Богораз, одной из семи, вышедших на Красную площадь с протестом против ввода войск в Чехословакию. О его второй жене, Ирине Уваровой, верной и мужественной его подруге. Но для этого потребовалось бы больше места и времени.

Думаю что мой короткий очерк добавит несколько черт к тому, что написано Даниэлем о себе и о своем времени.

Юхан Пуйестик

Если считать, что опыт жизни каждого человека сугубо индивидуален, то в нем не должно содержаться ничего поучительного для других. Наличие литературы не опровергает этого. Ведь признаком ее считается собирательность образа, т. е. утрата подлинной особенности и замена ее типом, которому придается своеобразие средствами искусства.

Это соображение никогда, впрочем, не останавливало мемуаристов. Видимо, потому, что между индивидуальностью и типом существуют свои сложнейшие отношения и нет непроходимой пропасти. Наиболее наглядно это в портретной живописи. Самый неискусный портрет интереснее для нас, чем неискусный пейзаж, натюрморт или композиция на исторические темы.

Об этом можно было бы написать целый трактат. Да я и слышал этот трактат в неторопливом изложении Юхана Пуйестика, пярнуского философа, во время одной из длинных прогулок по пустынному пляжу, вылизанному волной. В осеннем освещении на фоне бледной низкой воды, медленно восходящей к горизонту, фигура Пуйестика в лиловом плаще и с косо надетым беретом выглядела весьма импозантно и вполне соизмерялась с морем.

Своей нордической челюстью философ легко перемалывал в песок самые каменистые тезисы, а его гигантские следы на мокром пляже отмечали абзацы его неторопливой речи.

Мой друг обладал чисто фокуснической способностью, ухватившись за край самой незначительной мысли, тянуть ее изо рта как бесконечную ленту.

Вот и здесь, придравшись к моему сетованию на полное бессилие ответить вопрошающим меня в письмах молодым стихотворцам на вопросы: как стать поэтом, или на требования «решить судьбу», или на просьбы раскрыть сущность поэзии, он развил целую теорию автопортрета.