Проклятие Ирода Великого - Владимир Меженков

Ферора догадался, о чем думает брат, но сказал другое:

– Я должен попросить, брат, у тебя прощения за то, что невольно стал виновником ухудшений твоих отношений с Александром, возведя на тебя оскорбительные подозрения. Что касается свадьбы Киприды с сыном нашей сестры, то, полагаю, брак этот не будет счастливым по двум причинам. Во-первых, сын Саломии еще слишком мал, чтобы быть мужем, и, во-вторых, есть опасность, что, став твоим зятем, он, повзрослев, станет притеснять Киприду за то, что по приказу ее отца был убит его отец Костобар.

Ирод почувствовал смертельную усталость от тяжести всех перипетий, в один день свалившихся на его плечи.

– Что ты предлагаешь? – спросил он.

Ферора ответил:

– Поскольку Саломия уже сделала все необходимое для свадьбы, выдай Киприду, перед которой я виноват не меньше, чем перед тобой, замуж за моего сына.

– За сына рабыни! – воскликнула Саломия, театрально заломив руки.

От этого жеста сестры Ирода передернуло. Он почувствовал отвращение ко всему произошедшему в какие-нибудь два часа в его доме.

– Будь по-твоему, – сказал он Фероре. – В качестве приданого для моей дочери я дарю ей к свадьбе сто талантов.

Этот злополучный день стал переломным во всей дальнейшей судьбе Ирода и его сыновей Александра и Аристовула. Ярость, клокотавшая в нем от не прекращающихся семейных неурядиц, вновь вспыхнула в нем чуть ли не во время свадьбы его дочери и сына Фероры. Кто-то из слуг, напившись вина, шепнул на ухо царю, что его любимые евнухи вступили в тайный сговор с Александром, подкупившим их огромной суммой денег.

«Черт возьми, опять деньги!», – подумал Ирод, приходя в бешенство от услышанного.

Свадьба еще продолжалась, когда он покинул застолье, отправился к себе и потребовал вызвать всю троицу евнухов. В присутствии стражников он допросил их. Никто из евнухов не отрицал своих близких отношений с Александром, более того, признались, что, потворствуя приобретенному им в Риме пороку, состоят с ним в интимной связи, но никаких денег от него не получали и ни в какой тайный сговор не вступали. В это время в кабинет отца вошел Антипатр.

– Не помешаю? – спросил он отца.

– Не помешаешь, – ответил Ирод. – Послушай, что рассказывают мои верные слуги. Оказывается, они сожительствуют с Александром, в чем сами только что признались. Ты знал об этом?

– Знал, – вздохнув, произнес Антипатр, – но не стал говорить тебе об этом, дабы не огорчать тебя.

Ирод нахмурился.

– Что еще тебе известно и о чем ты не говоришь мне, чтобы не огорчать меня? – спросил он.

– Есть многое, отец, что может принести тебе душевные муки, – сказал Антипатр, – но что я держу под неусыпным моим контролем, чтобы отвратить беду.

– Какую именно беду ты имеешь в ввиду? Уж не ту ли, что Александр подкупил этих подлых людишек деньгами и составил с ними заговор против меня? Отвечай!

– Ты говоришь [411], – негромко произнес Антипатр.

– Ладно, на сегодня достаточно, – сказал Ирод. – Этих, – кивнул он на евнухов стражникам, – пока запереть в подвале, завтра продолжим разговор.

Наутро допрос возобновился. Закованные в цепи, проведшие бессонную ночь и потому выглядевшие испуганными евнухи предстали перед Иродом и Антипатром. На этот раз, помимо стражников, в подвале находились палачи.

– Что вы еще хотите рассказать мне? – спросил Ирод евнухов.

– Ничего, – в один голос ответили те. – Мы рассказали все, что знали, и никаких козней против тебя, царь, не чинили.

– Пытайте их, – приказал Ирод палачам. Антипатр дал понять им, что жалеть недавних любимцев царя не следует.

Палачи взялись за дело. В угоду Антипатру они продемонстрировали все свое ремесло, в котором преуспели. Несчастные не понимали, что именно хотят услышать от них царь и его старший сын, и терпеливо сносили страдания. Палачи от плетей и клещей перешли к раскаленному на огне железу. Первым не выдержал спальник. За ним, сплевывая кровь, сдался прислужник за столом, которому палачи сломали клещами зубы. Следом за ними заговорил виночерпий, у которого от раскаленного железа стыло дымиться из-под кожи, лопнувшей от пузырей, мясо. Из их сбивчивого, перемежаемого криками боли, рассказа Ирод узнал следующее. В душе Александра действительно обнаружилось нерасположение и даже ненависть к отцу. Александр убеждал их покинуть ставшего уже слишком старого царя, который, скрывая свой возраст, постоянно красит волосы, от чего не делается моложе. Если же, говорил им Александр, они будут верны ему, то как только он добьется царского престола, который непременно перейдет к нему как к самому старшему из сыновей, в жилах которых течет царская кровь, он возьмет их на службу к себе. Сверх того, поведали евнухи, на сторону Александра уже перешли многие из военачальников и друзья из числа священнослужителей, которым стало в тягость и дальше терпеть над собой царя-инородца. Военачальники и священнослужители эти готовы сделать для него, Александра, все что угодно и подвергнуться каким угодно пыткам, только бы освободиться от тирании чужеземца, у которого на уме лишь одно: как бы угодить своим хозяевам в Риме.

Не в силах больше смотреть на изуродованные тела евнухов, Ирод приказал их убить, а тела закопать тут же в подвале. Сам же, вернувшись с Антипатром к себе, вызвал наиболее доверенных лиц и приказал им в качестве соглядатаев следить решительно за всеми во дворце, не делая ни для кого исключения.

К этому же времени относится еще одна перемена, произошедшая в Ироде. Все чаще и чаще возвращаясь мысленно к пророчеству Менахема о скорой встрече с Мессией и необходимости успеть подготовиться к ней, он вспомнил и те слова умирающего ессея, которые прежде проскальзывали мимо его внимания: « Встреча с Ним произойдет внутри тебя». Как понимать эти слова? Не хотел ли сказать перед смертью Менахем, что он, Ирод, и есть Мессия? Если это так, то становятся понятными и все другие слова ессея: «Смотри, Ирод, не обманись. Будут такие, кто станет объявлять себя Машиахом и царем Иудеи. Не слушай таких, гони их прочь, а того лучше – казни».

Перемена, случившаяся в Ироде, – перемена психического, а не какого иного свойства, – не прошла мимо внимания Николая Дамасского [412]. В описании жизнедеятельности царя он сделал соответствующую запись, которую спустя век воспроизвел в переработанном в соответствии с собственный оценкой Ирода и его последних лет жизни Иосиф Флавий:

«Так как он относился с недоверием и ненавистью решительно ко всем и всюду видел угрожающую опасность, то стал питать подозрение относительно ни в чем не повинных людей. В этом он совершенно не знал никаких границ: те, кто, на его взгляд, были при нем слишком долго, казались ему опасными, так как он считал их более способными нанести ему зло; тех же, кто почему-либо не общался с ним, было достаточно только назвать: этого ему было довольно, чтобы загубить их и тем гарантировать себе личную безопасность.

В конце концов его приближенные, потеряв всякую уверенность в своей безопасности, стали доносить друг на друга, торопясь предупредить в этом своих товарищей и думая лишь сами оградить себя; когда случалось, что они достигали своей цели, то, в свою очередь, навлекали на себя подозрения и оказывались сами в глазах царя достойными того же наказания, которое они столь предусмотрительно и преступно уготовили своим товарищам. Таким-то образом поступали все те, кто имел с кем-либо личные счеты, но месть их падала назад на их же собственные головы; каждый случай представлялся им удобным для того, чтобы устроить ловушку противникам; впрочем, они сами попадались таким же способом, каким старались устроить козни другим. Дело в том, что на царя вскоре нападало раскаяние в гибели людей, очевидно виновных, но это тяжелое чувство отнюдь не удерживало его от дальнейших подобных мероприятий, а скорее побуждало его подвергать доносчиков такой же участи.

Таковы были смуты при дворе. Царь объявил уже многим приближенным своим, что впредь не требует более их посещений. Это распоряжение он сделал для того, чтобы иметь бóльшую свободу действий и не стесняться по-прежнему. При этом случае он удалил от себя также двух издавна преданных ему друзей Андромаха и Гемелла, которые оказывали ему многочисленные услуги при дворе и немало поддерживали его во время посольств и разных совещаний, равно как воспитывали сыновей Ирода; они раньше занимали высокое место при дворе. Андромаха царь удалил оттого, что сын его был близок к Александру, Гемелла же потому, что он знал личную преданность старика Александру, которого он воспитал и обучил и с которым не разлучался во все время пребывания его в Риме. Царь охотно бы избавился от них менее деликатным способом, но так как он не мог этого сделать относительно столь выдающихся и недавно еще игравших у него столь крупную роль мужей, то лишил их только внешнего почета и тем предупредил возможность преступных замыслов с их стороны».