Проклятие Ирода Великого - Владимир Меженков

– Я и люблю ее как племянницу, – сказал Ферора. – Но эта любовь не та, какой муж обязан любить жену. Постарайся понять меня.

Через несколько дней во дворце вновь объявился Эврикл из Лакедемона. В своем неизменном белом хитоне, источавшем тонкое благоухание мирры, с длинными шелковистыми волосами и большими печальными глазами, он показался Ироду ангелом, посланным ему Самим Господом Богом, когда он больше всего испытывал необходимость поддержки со стороны Предвечного [409].

– Я ждал тебя, – сказал Ирод, заключая Эврикла в объятия. Слезы радости, навернувшиеся на его глаза, упали на хитон спартанца и расплылись на нем влажными пятнами.

– Знаю, – ответил Эврикл.

– Ты так нужен мне! – продолжал Ирод, прижимая его к своей груди, чтобы тот не обнаружил охватившую его слабость.

– Знаю, – повторил Эврикл. – Поэтому я здесь.

– Благодарю тебя. – Постепенно Ироду удалось совладать с собой, и он, отстранив от себя Эврикла, заглянул в его печальные глаза. – Ты, наверное, голоден? Я прикажу накормить тебя.

– Не беспокойся ни о чем. Я хочу спросить тебя, могу ли я, как прежде, пожить у тебя?

– Ты праве жить здесь столько, сколько сочтешь нужным. Мой дом к твоим услугам.

– Дворец, – поправил его Эврикл.

– Дворец, – согласился Ирод. – И дворец, и я. Располагай нами по своему усмотрению. Ты ни в чем не будешь знать отказа.

– Спасибо, – поблагодарил Эврикл.

Но и возвращение спартанца не принесло мира в семью Ирода. Иосиф Флавий пишет в этой связи: «После его безбожного посягательства на гробницу домашние дела Ирода видимо стали ухудшаться – оттого ли, что уже прежде замечались изъяны, которые теперь стали расти от его греховности и наконец привели к неописанным бедствиям, или потому, что царя преследовал злой рок; при этом то обстоятельство, что он в прочих делах был счастлив, могло вызвать предположение, что все эти домашние неурядицы явились следствием его греховности. В придворном кругу был такой разлад, какой бывает в момент междоусобной войны: всюду чувствовалась ненависть, выражавшаяся в чудовищных взаимных наветах».

Здоровье Ирода, и без того пошатнувшееся, становилось все хуже и хуже. Он еще держался в седле с прежней уверенностью и с такой же уверенностью обращался с оружием, но делать это ему становилось все трудней. Наконец наступил день, когда Ирод, до крайней степени истощенный неурядицами в семье, дал волю накопившейся в нем исподволь ярости.

Глава седьмая

ЯРОСТЬ

Первой жертвой ярости Ирода стал Ферора, которому царь не простил отказ жениться на своей любимице Киприде. Виной тому стали сам Ферора и его с Иродом сестра Саломия.

В один из нечастых дней, когда Ферор заглянул во дворец, чтобы повидаться с родственниками, Саломия под строжайшим секретом поведала ему, что ей не нравятся частые встречи царствующего брата с Глафирой.

– Наш брат вправе поступать так, как считает нужным, на то он и царь, – сказал Ферора.

– Это так, – согласилась Саломия, – но вот что касается Глафиры, то снохе не следует вести себя столь неподобающим образом со своим свекром. Это выходит за рамки приличия. В конце концов Глафира хотя и считает себя царской дочерью, но должна понять, что люди не слепые и всё видят.

– Что видят? – не понял Ферора.

– Всё! – многозначительно повторила Саломия и удалилась к себе.

Ферора, заинтригованный словами сестры, тут же стал расспрашивать прислугу и рабов, что им известно об Ироде и Глафире. Поскольку Ферора доводился хотя и младшим, но родным братом царю, прямо на его расспросы никто не отвечал, но из того немногого, что ему говорили, Ферора сделал для себя вывод, что Ирод воспылал страстью к своей невестке, и страсть эта давно не составляет ни для кого секрета. Ферора тут же поспешил к Александру.

Он чуть ли не со дня казни Мариамны относился к Александру и его брату Аристовулу с жалостью. Зная крутой нрав брата, он с пониманием относился к тому, что осиротевшие братья отнюдь не с обожанием относились к своему отцу, а за годы учебы, проведенные в Риме, и вовсе отдалились от него. Нельзя сказать, что взаимная неприязнь отца и его сыновей радовала Ферору. Скорее наоборот: нелады в семье брата если не в такой степени, как Ирода, но все же огорчали и его. Поэтому он верил всему, что слышал о не прекратившейся и после суда Августа над молодыми людьми распре между отцом и сыновьями: верил тому, что братья, оставаясь наедине, часто рыдают, вспоминая свою мать, верил Антипатру, который, став преемником первой руки по престолу, настороженно относится к своим сопреемникам Александру и Аристовулу исключительно, как он сам говорил, из опасений за жизнь и здоровьев отца, верил Саломии, которая, ссылаясь на слова Береники о никак не складывающихся отношениях между нею и Глафирой, распускала слухи о том, будто после смерти Ирода сыновья покойной Мариамны, едва займут царский престол, тут же обратят всех сыновей, рожденных от других жен отца, в сельских писарей, поскольку-де ни на что дельное они не годны, а любую из женщин, которая хоть раз облачится в одно из убранств их матери, сохранившихся после ограбления дворца сикариями, прикажут завязать в мешки и бросят в темницу, где они забудут, как выглядит солнечный свет.

С такими вот мыслями Ферора вошел к Александру, обнял его и стал утешать:

– Крепись, мой юный друг, не обращай внимания на порочность своей жены и необузданную страсть моего брата. Ты еще найдешь себе другую, более достойную жену, а блудницу Глафиру выставишь на улицу, где ей самое место.

Александр, ничего не понимая, отстранился от Ферора и спросил:

– Что за вздор ты несешь и как смеешь называть мою жену блудницей?

Ферора удивился.

– Как? Разве тебе неизвестно, что Глафира путается с моим братом? Ни для кого не составляет тайны, что они на виду у всех проводят долгие часы вместе и царь нашептывает ей разные нежности.

В тот же вечер, когда многочисленная семья Ирода, включая Ферору, собралась за ужином, помрачневший Александр не притронулся ни к одному блюду.

– Тебе нездоровится? – спросил Ирод.

– С чего ты взял? – грубо ответил Александр. – К твоему неудовольствию я здоров как никогда.

– Тогда почему ты ничего не ешь?

– Я не желаю есть за одним столом с лицемером, даже если этот лицемер мой отец.

Лицо Ирода потемнело. Он отставил от себя недоеденное блюдо, вытер рот и бороду салфеткой, скомкав, отбросил ее и в наступившей тишине негромко, но внятно потребовал:

– Потрудись объяснить, что значат твои слова.

– А вот то и значат: ты нагло попираешь древний закон, запрещающий отцу открывать наготу своей невестки! Сказано: «Наготы невестки твоей не открывай; она жена твоего сына»! [410]Ты же в своей распущенности дошел до того, что плюешь на все законы!

За столом наступила такая тишины, что треск множества горящих в шандалах свечей стал походить на раскаты грома.

– С чьих слов ты бросаешь в лицо твоему отцу такие обвинения? – совсем тихо спросил Ирод.

– Со слов твоего брата, который присутствует здесь! – вскричал Александр, и не в силах более сдерживать оскорбленное самолюбие, разрыдался. Стыдясь слез, он выскочил из-за стола и выбежал из зала. За ним устремилась Глафира.

Ирод перевел тяжелый взгляд на Ферору.

– Это так? – спросил он.

Фирора никак не ожидал, что новость, которую он лишь сегодня узнал, примет столь неожиданный оборот.

– Я сказал Александру только то, что слышал от других, – растерянно произнес он. – Твой дворец переполнен слухами о том, что ты спишь со своей невесткой.

Лицо Ирода перекосилось от злости. Схватив тяжелый серебряный кубок, украшенный крупными рубинами, он бросил его в брата. Ферора едва успел уклониться, и кубок, пролетев рядом с его головой, ударился о стену и со звоном покатился по полу.

– Мерзавец! – закричал Ирод. – Неужели ты дошел до такой степени низости, что стал верить гнусностям, распространяемым обо мне, и передавать эти гнусности моему сыну? Я понимаю, почему ты сделал это. Ты явился к Александру не для того только, чтобы опозорить меня. Ты желаешь моей гибели, заставляя детей моих ковать крамолу против меня. Какой сын удержится от убийства родного отца, когда на него возводятся такие обвинения? Ты не просто распространяешь обо мне вздор; ты вкладываешь в руки моих детей меч, направленный в сердце их родителя! Чего другого, как не смерти моей, добивался ты, вливая в уши Александра яд, который измыслить и вымолвить могла лишь твоя гнусность? Прочь, негодяй! Ты не брат мне больше. Пусть позор твой будет вечно на тебе, а я не только не стану преследовать детей моих, но превзойду самого себя в ласковом к ним отношении в гораздо бóльшей степени, чем заслуживают те, кто готов поверить самым нелепым сплетням!