Избранные произведения в двух томах. Том 2 - Александр Рекемчук

— Охлупень-то, охлупень — глядите, а!

— Какой еще охлупень? — удивлялась Нина.

— Да вот этот, на крыше… Видите, с коньком?

И тогда она замечала бревно, соединявшее два выгнутых ската дощатой кровли, а на конце бревна действительно была вытесана голова диковинного, вряд ли существующего в природе, но допустимого в сказке зверя.

— Это вроде химер на Нотр-Дам, — сказала Нина.

Она недавно побывала в Париже.

— Плевать на ваш Нотр-Дам, — ответил Хохлов и соответственно извинился: — Пардон, мадемуазель… Вы лучше взгляните на эти курицы!

— Какие курицы? — недоумевала Нина Викторовна.

— Ну вот эти крючья, которые держат водосточный желоб. И все — деревянное. Чудо, верно?

Теперь она увидела и курицы.

— Понимаете, — объяснял ей Хохлов, — эти крыши сложены без единого гвоздя. Тогда здесь не было гвоздей. И какая изобретательность, какой хитроумный монтаж…

Они шли дальше, и опять он хватал ее за рукав, останавливал, показывал:

— Крыльцо, видите, оно держится на одном столбе. А сам столб каков!

Толстущий деревянный столб был вытесан, как шахматная ладья. А крыльцо в кружевной резьбе.

— Красиво, — похвалила Нина.

— Не то слово. Изумительно! — продолжал восхищаться Платон Андреевич. — Притом, заметьте, как откровенно выражена функция деталей, как обнажен материал… Куда вашему Ле Корбюзье! Ведь всему этому — века…

Нине показались немного преувеличенными восторги главного геолога. Но ее радовало, что он отвлекся от своих тягостных дум, так оживлен и словоохотлив. Вполне возможно даже, что это было не нарочитым, не своевольным, а не зависящей от его желания защитной реакцией нервной системы. Она бдительна.

Теперь они шли мимо сельских магазинов, следовавших один за другим.

К двери раймага тянулась изрядная очередь.

— Что дают? — поинтересовался Платон Андреевич.

— За вельветом, — сообщили ему.

Это было неинтересно.

Рядом красовалась вывеска: «Хозмаг». Изнутри к стеклу витрины приклеена бумажка: «Гвоздей нет».

Нина весело расхохоталась.

А дальше был книжный магазин.

— Зайдем, — предложил Хохлов. — Здесь, в глуши, иногда такое попадается — на Невском не сыщешь.

Она согласилась. Все равно делать нечего: нужно коротать часы.

Посул бывалого северянина оправдался. Глаза Нины Викторовны разбежались, засверкали азартно и жадно, когда она взглянула на прилавок.

— О!.. — воскликнула она, схватив белый томик Петрарки. И прижала его к груди, будто боялась, что кто-нибудь отнимет.

Но в магазине сейчас никого не было, а продавщица, забившись в угол, кидала костяшки на счетах.

— О… — сказала Нина и присоединила к Петрарке «Признанья» Винокурова.

Потом взяла «Тихого американца», «Аку-аку» и сразу три увесистых тома афанасьевских сказок. Горка росла.

— Самолет, — попытался ее вразумить Платон Андреевич, намекая на багажные расценки.

— Ерунда, — ответила Нина.

Рука ее порхала над лежбищем книг, открыто наваленных на прилавок, и Хохлов заметил, как ее пальцы то с благоговейной нежностью касались одной обложки, то с безразличием и даже брезгливостью миновали другую.

Вдруг он насторожился.

Эти пальцы задумчиво тронули темно-зеленые корешки двухтомника. Имени автора на обложке не было. Было официальное и многострочное, как на старинных фолиантах, заглавие: «Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.».

Хохлов пристально следил за тем, как поведут себя пальцы.

Пальцы медленно перелистывали страницы…

— У меня это есть, — сказала Нина Ляшук. — Вы читали?

— Да.

Продавщица в дальнем углу все постукивала костяшками.

— Все-таки это поразительно. Я имею в виду характер… Вы обратили внимание — вот здесь, в самом начале, — когда немцы были под Москвой… А он писал так, будто мы стояли под Берлином… Такая уверенность, такая сила.

— Да, конечно, — пробормотал Хохлов.

Она расплатилась, а Платон Андреевич подхватил тяжелую связку.

Уже на улице, когда они неторопливо шли к аэродрому, она, помолчав, продолжила:

— Я читала одну книгу о нем, на французском. Там есть всякие мелочи. Но они почему-то потрясли меня… Это схимничество. В Павшине, на даче, он спал под старой драной шинелью — до самого конца… И вырезал ножницами картинки из «Огонька», прикалывал их кнопками на стену…

Платон Андреевич напряженно вслушивался в интонации ее голоса. Потому что это говорила она. И говорила именно теперь.

— Понимаете, я имею в виду человека. Просто человека. И трагедию этого человека.

Хохлов промолчал. Ему эта французская книга не попадалась.

Сельский аэродром был безмятежен и тих, как пастбище. Только два вертолета, приспустив лопасти, похожие на лепестки ромашки, стояли поодаль, и возле одного из них копошились механики.

Они зашли к диспетчеру, выяснили, что погода есть, что самолет прибудет по расписанию и улетит по расписанию. Но этого часа предстояло еще ждать да ждать…

К счастью, здесь оказался буфет, и они перекусили. Вскрыли банку аргентинской рубленой говядины с яркой наклейкой и специальным ключиком — сматывать тонкую жесть. Наверное, уже нигде, кроме Усть-Лыжи и самой Аргентины, невозможно было бы найти таких экзотических консервов. Съели полковриги хлеба. И снова воздали должное медвяному здешнему молоку.

И опять отправились гулять. Дышать кислородом.

Они шли краем летного поля, огибая его по дуге. Невысокий ельник окаймлял это поле по правую руку, и Нина заметила среди елок какие-то дощечки, перекрестия, оградки.

— Что там? — спросила она.

— А-а… — поморщился Хохлов. — Кладбище. Очень подходящее соседство.

Он по-прежнему не ладил с «Аэрофлотом».

— Я хочу посмотреть, — сказала Нина.

Ох, эти дамские сантименты.

Но ему ничего не оставалось, как подчиниться капризу своей спутницы. Впрочем, кладбище это, он знал, было довольно интересным. Старообрядческое.

Осевшие и съежившиеся могильные холмики поросли отцветшей бурой травой. Покренившиеся ветхие кресты были каждый о восьми концах да еще сверху снабжены косыми рейками — подобием крыши. Дескать, тоже дом. И мир дому сему.

Кое-где на крестах различались полустертые временем буквы.

Нина попыталась прочесть:

— Гди, гди… призри снебсе и виждь… — Она поправила очки, беспомощно оглянулась на Платона Андреевича. — Что такое «гди»?

Он улыбнулся высокомерно. Вот так-то, коллега, почтеннейший доктор наук. А вы — гравиметрия, математический анализ…

И показал ей едва заметные знаки над буквами — титлы.

— Не «гди, гди», а «господи, господи», — объяснил Хохлов. — Это сокращения в церковном письме. Ничем, извините, не хуже, чем ВНИГРИ…

Нина погрозила ему пальцем.

Потом она уже сама, скорей догадкой, чем знанием, справлялась и с титлами, с кириллицей:

«Несть грех побеждающий милосердие божие…» «Христос на кресте пригвоздися и всяку душу от уз избави…» «Помяни мя, господи, егда приидеши в царствии си…»

Эти наидревнейшие надгробья были безымянны. Лежавшие там будто отрекались от своего земного бытия, самоуничиженно отвергали собственную личность — никто, мол, я, токмо раб божий, тлен, червь.

Дальше уже поминались, но не всяк и не каждый в отдельности, а совокупно и сурово: «При сем кресте полагается род Якова Михайловича Собянина», «Здесь покоится род Матвея Лызлова»…

Кресты редели. Меж них все чаще и гуще вставали четырехгранные, сужающиеся кверху столбики.

Один из них был выше остальных и увенчан пятиконечной звездой.

«Здесь похоронены члены волостного комбеда, расстрелянные карательной экспедицией белой гвардии 10 августа 1919 г. М. В. Собянин, Т. Т. Собянин, Г. Ф. Собянин…»

В Усть-Лыже исстари обитали Собянины, как Малыгины — в Скудном Материке.

Хохлов снял кепку и уж больше ее не надевал, покуда они шли кладбищенскими тропинками.

— Обратите внимание, — сказал он, — сейчас будут одни лишь женские имена, только женщины.

— А почему? — тихо спросила Нина.

Он показал даты: 1943, 1944, 1945…

Мужчин тогда хоронили в других местах. Под Курском, в Польше, в Берлине… Там они и лежат.

Дальше опять были столбики. И снова восьмиконечные кресты.

У одной могилы они приметили скамейку, решили посидеть. Под скамейкой кудрявилась поздняя голубика, увешанная налитыми лиловыми ягодами и росными каплями.

Из близи донеслось тарахтенье вертолетного двигателя, свист лопастей. Но тотчас же смолкло. И тогда они с особой отчетливостью услышали всю чистоту и невозмутимость тишины, которая бывает лишь на кладбищах.