Анна Иоановна - А. Сахаров (редактор)

Чем начала старушка рассказ, тем и кончила, то есть крестом. Долго ещё после того мерещился в глазах слушателей пьяный безумный Сидорка, и нечистый с рыжею бородою на вороном жеребце, и как нянчил-то он младенца в полночь, и как упрашивала мать отдать его. Пуще всех задумывалась Мариула и собиралась узнать, носит ли дитя её на груди крест, благословение отцовское.

Глава V

РУСАЛКИ

Дитя её для неё не целое ли человечество?

К ночи всё прилегло в избе, но заснули крепко только бабушка да маленькая внучка, обе равно спокойные духом, обе с детскою непорочностью, готовые перелететь от земли в лоно Бога. Мариула не могла сомкнуть глаз; в голове её гнездились замыслы. Старшая внучка, повозившись немного на полатях, слезла с них осторожно, надела белый сушун и тихо, как тень, прокралась из избы. Цыгана подмывали тоже думы. Он видел, как пригожая девушка выплелась из общей их спальни. Любопытство сильно толкнуло его под бок, и Василий, почти вслед за ней, пробрался в сени и на крыльцо – надворное, хотел я сказать, забыв, что хижина стояла без двора и загороды, одна-одинёхонька, как бобыль без роду и племени.

Ночь была светлая, по-вчерашнему Серебряный месяц, казалось, весь растопился и разлился по белой скатерти равнины, далеко, очень далеко означался на ней малейший куст, который при каждом дуновении ветерка принимал вид движущегося человека или зверя. Деревни со своими снежными кровлями казались рядами огромных белых шатров. Где-где подслеповато мигал в них огонёк, утешая издали робкого путника. В одном Петербурге чаще проблескивали огни, будто плошки сквозь декорации, оставшиеся после великолепного освещения. Цыган сделал скачок глазами вдоль улицы, чтобы посмотреть, куда пойдёт бабушкина внучка, но след её уже простыл. Прислушиваясь, он потонул было в глубокой холодной тишине: вдруг обдали его точно кипятком мурлыканье и возня кошек над его головой.

– Чтоб вам подохнуть! – вскричал цыган, плюнув с досады – Напугали меня пуще Языка.

Не успел он ещё успокоиться, как слуху его сказался далёкий шум шагов. Прислушивается – это не походка одинокого путника. Скрип, скрип, скоро, скоро и много, очень много – должна быть целая толпа. А никого нигде не видно! Вот тянется гул из Петербурга: часы бьют полночь. Что-то, кроме мороза, подрало по сердцу Василия. Хотя и не твёрдый христианин, однако ж сотворил он крёстное знамение; собравшись с духом, сошёл с лестницы и – за угол избы. Первый предмет, бросившийся ему в глаза, – смоляная бочка, ярко пылавшая в поле. Ещё несколько шагов вперёд – и видит: вдали, за овинами, убегают русалки, с распущенными волосами, в одежде по моде русалок, какую они в подводном царстве употребляют. В один миг они и скрылись. Не обманули ли его глаза?.. Снег шуршит ещё под их ногами. Что ж тут? Уши обманывают?.. Это недобрым отзывается. Вот какие чудеса творятся в Рыбачьей слободе! Ге, ге, ге! Недаром говорят, рыбаки водят дружбу с русалками! Видно, нынче шабаш их? Окаянные, и смоляную бочку зажгли для праздника, всё так же, по-нашему, по-человечьи!

В таком страшном раздумье, потирая себе частенько глаза и вертя пальцем в ухе, Василий возвратился на площадку лестницы; но лишь только стал на неё – слышит опять беглый скрип, всё ближе и ближе, яснее и громче. За несколько минут до того он видел русалок сзади; теперь они бегут, обратясь к нему лицом. Месяц обрисовывает их приятные и неприятные формы, разрумяненные морозом. Ведьмы водяные обошли слободу кругом. Василий присел на корточки и сотворил молитву, снизанную наскоро из нескольких молитв, худо выученных. Девки чем ближе к нему, тем более уходит дух его в пятки. Хоть бы дать стречка в избу, если б не боялся привстать и показаться. Чего доброго, защекочут. Толпа ж большая! Однако же мороз не шутит и с ними, гонит их порядком, едва не вскачь. Вот поравнялись с избушкой, в двух шагах от неё… Дух занялся у цыгана… Впереди идут рядом две толстые-претолстые, будто беременные, – должно быть, матки! За ними все молодые, и между ними, ахти! нельзя ошибиться – бабушкина пригожая внучка. В русалки завербовалась! Каково?.. А дома словно святая, воды не замутит, да и крест кладёт не хуже раскольника. Матки несут что-то в руках: у одной чёрный петух, у другой чёрный кот или кошка. Слышно клохтанье и мяуканье; только не разберёшь, кот ли клохчет и петух мяучит или наоборот. За ними одна молоденькая русалка – и провал её возьми! такая пригоженькая, что на старости поцеловал бы её, – несёт огромный клубок, который, словно живой, вертится в её руках. Потом бежит соха, запряжённая несколькими дюжими девками, и сильно вспахивает снег. Чем ватага далее, тем более храбрится цыган. Он слезает опять с лестницы, становится за углом избы и видит: остановилась нечисть у смоляной бочки. Русалки связали два противоположных конца какой-то нитки вместе, зарыли тут бедного петуха и кота, обежали несколько раз горящую бочку с какими-то бесовскими приговорками, зашли за неё в одежде русалок, а вышли из неё в одежде слободских девушек и женщин, закидали огонь снегом и бросились все врассыпную по слободе. Внучка лекарки прямо к себе на лестницу, и в избу. Шасть за нею и Василий. Вот он её поставит пред бабушкой и образом в допрос!..

Между тем в избе было не без дела. Мариула, как мы сказали, не могла сомкнуть глаз. Голова её пылала одною мыслью, что она погубит дочь сходством: как нарочно, та в неё вылита. Другим матерям это сходство служило бы утешением, для неё же оно – мука. Судьба зовёт её во дворец; Волынский назначил ей быть там на днях… А удовольствие смотреть на Мариорицу, говорить с ней?.. Можно ли отказаться? Но там увидят цыганку вельможи, статься может, государыня, увидят рядом с княжной Лелемикой, и довольно одного намёка, одного подозрения, чтобы уронить Мариорицу в общем мнении – милую её Мариорицу, которую она любит более своей жизни, более своей души. Мысль эта душит её и на будущее время нигде не даст ей покоя! Надо избавиться от этой муки.

Пузырёк с ядовитым веществом на полке. (Мариула хорошо заметила, где он стоит.) Старушка сказала, что если жидкость попадёт на тело, то выйдут на нём красные пятна, которые одна смерть может согнать. Чего ж, ближе к делу?.. Василий вышел, а то бы он помешал, может статься!.. Цыганка не рассуждает о последствиях, о собственной гибели: одна мысль, как пожар, охватила её. Раздумывай, береги себя другая, а не она!..

Дрожа, как преступница, и между тем вся пылая, Мариула встаёт с залавка… осматривается, прислушивается… всё спит. Слава Богу, что всё спит!.. Два-три шага, лёгкие, как шаги духа, – и она у полки… Рука её блуждает… наконец схватывает пузырёк… бумажная пробочка вон, и… Боже! что с нею?.. глаз её повреждён… кипящий свинец режет щёку… бьётся мозг в голове, будто череп сверлят… пред остальным глазом прыгают солнца… в груди тысячи ножей… И только один стон, один скрежет зубов в дань всем этим мукам; и посреди этих мук слабая, далёкая мысль о Мариорице! Эта мысль торжествует надо всем.

Что ей делать? Разбудить лекарку? Умереть на месте? Зачем нет с нею теперь Василия?.. «Господи, Господи, помоги!» – может она только сказать и, шатаясь, идёт искать своего товарища. Ей кажется с каждым шагом, что она наступает на ножи, на вилы. Дверь сама собой отворяется; кто-то даёт ей место: это внучка лекарки, идущая с ночной прогулки, из беседы русалок. Цепляясь за стены, Мариула выходит на площадку лестницы, и Василий её окликает.

Мариула не в силах отвечать, только стонет; хватается за его рукав, крепко, судорожно сжимает его и, готовая упасть от нестерпимой боли, виснет на нём.

При свете месяца цыган всматривается в лицо своей куконы и каменеет от ужаса. Он не сомневается более: несчастная мать изуродовала себя крепкою водкой.[83]

– Мариула, Мариула! что ты сделала? – говорит Василий сквозь слёзы, схватывает её бережно в охапку и вносит в избу.

Он будит всех, он жалобно просит у всех помощи. Лекарка и старшая внучка опрометью бросаются, одна с залавки, другая с полатей; спрашивают, где пожар; высекают огонь, бегают и толкают друг дружку, маленькая внучка, испуганная тревогою, плачет. Суматоха, стоны, спросы, ответы; вся избушка вверх дном. Лекарка, узнав наконец, отчего кутерьма, и взглянув на одноглазое, изрытое лицо Мариулы, теряет голову; не знает, за что приняться, говорит, делает невпопад, но, вспомнив Бога и сотворив молитву, приходит в себя. Она употребляет все средства, какие только предлагают ей знания её и усердие, и только к рассвету всё опять затихает в избушке. Никогда ещё, со времени её существования, не тревожились так сильно её обитатели.

Поутру стучались в хижину; несли, по ежедневному обычаю, приношения лекарке: кто вязанку дров, кто горшок с похлёбкою только что из печи, кто пришёл с вызовом истопить избу. Долго не было ответа. Наконец вышла старшая внучка и извинилась, что к бабушке нельзя: она-де ночью возилась с одною больной и только к утру прилегла отдохнуть. Приношения осторожно приняты, услуги отложили до полдня.