Анна Иоановна - А. Сахаров (редактор)

Сели за скромную сельскую трапезу. Меньшая девочка, босая, слезла с полатей и заняла возле своей бабушки почётное место, выглядывая исподлобья плутоватыми глазками на гостей. Старшая внучка прислуживала за столом. После ужина занялись беседою, как водится, о тягостях настоящего времени и о блаженстве прошедшего. Этот предмет разговора – общее место у необразованного класса народа во все века; тогда оно было горькою истиной. Жаловались на временщика, на нужды народные и жалели о государыне, которой некому было молвить правду за её деток: скорбели также, что в нескольких деревнях, по соседству с Рыбачьей слободой, ходила какая-то немочь и валила малого и большого, но что благодаря Богу она миновала до сих пор слободу. Рассказывали также об игрище, которое готовили в Питере, о диковинных людях, похожих на зверей, привезённых туда, о слонах, верблюдах, ослах и прочих разнородных животных, на которых будут возиться эти люди по городу, и даже о ледяном доме, о котором молва успела уже прокрасться в одни сутки из дворца в хижины. Так-то царь думает, а народ ведает. Между тем беседу прервали несколько раз болящие. Одна просила полечить её от зубов, другая – от жабы. И ту и другую маленькая добренькая старушка лечила молитвами, приговорами и осязанием, которое ныне назвали бы магнетизмом. К этим способам прибавляла она для одной деревянный гвоздик, для другой воду с солью. Визиты доставили медику в сарафане десяток яиц и крынку молока. Несмотря на скудость дара, услужливая лекарка, делавшая всё во имя Бога, довольна была наградой более, нежели иной врач, получавший за консультацию золотую табакерку. От горбатенькой старушки так и сияло святынею добра.

Молодую пациентку её пришли звать на посиделки в соседнюю избу. Когда она ушла, цыган и цыганка просили лекарку рассказать, отчего приключилась с несчастною девушкою такая немощь. Старушка охотно согласилась исполнить их желания.

Глава IV

РАССКАЗ СТАРУШКИ

Слово не мимо идёт.

– Сотворим-ка знамение крёстное; всякое дело со крестом вернее, – сказала старушка и, когда исполнила свой завет, а за ней последовали её слушатель и слушательница, приступила к делу.

– Этому было ни мало ни много – тому назад десятка полтора лет, о святки, в часы ночные, как бы не обмолвиться, разве за часок до первых петухов. Православные в слободе улеглись все спать. Лишь в нашей избе горела лучина; мы с дочкою, покойницей, пощипывали и чесали лён да поджидали сожителя её из Питера. Разгуляйся вдруг погода такая, что носа нельзя высунуть на двор; метель сердито скребла окошко, ветер укал, будто просился к нам, инда жутко становилось. Вперемежку, только что он, поугомонившись, отдохнул крохотку, слышим: возле самого угла избы бранятся, да как? – прости Господи! – словно в кабаке. Плюнула я на этот грех – до молитвы ли? – отворила окошко, высунула голову и вижу: батюшки светы мои! метель сеет часто, часто, что твои нитки на моталке у проворной мотальщицы, вихорь крутит винтом снег вдоль загороды, воротишки в село занесены, и мужик возится в сугробе с клячонкой – у сердечной только что рыло да спина чернеются. Мужичку бы Христом да Богом покликать кого на помощь, а он, остервеневшись, такую несёт клятву на погоду, на слобожан, что не прочистили, вишь, про него сугробов, на себя, на жену, на своё детище.

– Да неужели есть такие родители? – сказала цыганка с ужасом. – Кровь свою проклинать!..

– Мало каких людей на свете нет! Не мешай же мне опросами, сизая голубка, а то на старости лет мудрено ли сбиться? Вот, слышу, голос-то знакомый, мужичка из соседней деревушки. «Ахти, Сидор! – молвила я ему. – В такую ли пору браниться? Перекрестись-ка лучше да призови Господа на помощь, а мы с дочкою придём к тебе да разгребём сугробец». – «Помоги, матушка, сударушка, разлапушка, и такая и сякая! – вопил мужик. – Хозяйка родила дочку, сама хворая, того и гляди протянется; взмолилась, поезжай-де к батьке, в Рыбачью, да привези ей и детищу молитву. Провал их возьми, когда вздумала родить!..» – «Экой грех, экой грех! Слово не мимо идёт! – молвили мы промеж себя с дочкой, – видно, хмельной! Погубит он свою и их душу». Ведомо нам было, рыльце-то он своё окунал частенько в зелено вино. Как придёт дурь в голову, решетом деньги мерит, проспится, не на что решета купить, бьёт хозяйку не на живот, а на смерть: давай денег в кабак, а нет, так холсты неси в заклад. Житьё, бедной, было такое, хоть живой в землю лечь. Взяли мы с дочкой по лопате и ну размётывать сугроб. Работа далась лёгкая и скорая – снег был рыхлый, а мужичку покажись она тяжёлою – мудрёного нет, оттого что лошадёнка его завязла ногою в завор. Умён был, хотел, чтобы клячонка сломала грудью жерди. Спасибов наклал он нам с короб и помчался по селу.

Сказывала я вам до сих пор, други мои, что своими оченьками видела; теперь стану рассказывать слышанное. Вот подъехал Сидорка к поповскому дому. На стук его вышел священник и, выведав, за каким дельцем тот приехал, впустил его к себе. Спросил у мужичка шапку, прочёл в ней молитву новорожденному младенцу и родильнице и, перекрестя, надел на голову мужика со строгим наказом, крепко-де бы держал её на голове, а приедучи домой, вытряс бы из неё молитву на тех рабов Божиих, на чьё имя взята она. Денег у Сидорки за душой и полушки не было, а полез будто за кисой. «Ахти, батька! – молвил он будто в испуге. – Вёз тебе два алтына, да, знать, дорогой обронил». – «Бог простит! – сказал отец духовный. – Когда-нибудь сочтёмся».

Мы только что прилегли: слышим, катит наш Сидорка мимо избы словно буря, затянув песню с разными прибаутками.

Деревушка его от нашей слободы рукой подать, много-много с полверсты. Отъехал он вряд ли за околицу, чует, на голове шапка свинец свинцом, так и давит голову: то поправит её слегка, то крошечку приподымет. Он погонять лошадь, а шапка режет ему лоб, словно железный обруч. Вдруг отколе ни возьмись навстречу ему сани, вороной жеребец в запряжке, хрипит и мечется клячонку изгрызть. Сидит в санях мужичище рыжий, шапка саженная с двумя заломами, борода по колена, огневая, так и чешет её по сторонам ветер, как охапку льну. Видно, грех на грех наехал. «Свороти!» – грозно гаркнул он. Сидорке стоило бы смирнёхонько, с молитвою, отвесть свою лошадку в сторону; где ему, озорнику? кричит: «Я сам-ста не хуже тебя! Хаворит Меншиков, что ли, едет?.. Эка фря! Своротишь сам!..» Да к этому ругнул проезжего недобрыми словами. Не стерпел этих позорных слов рыжий мужик, скок с саней, клячонку за уздцы, втоптал её по уши в снег, Сидорку по рылу, инда у этого искры из глаз посыпались, а по шапке его не тронул. Осерчал наш Сидорка, хвать сам врага кулаком – мимо, ещё – опять мимо; а недобрый проезжий – с нами сила крёстная! – в сани и погнал шажком на вороном жеребце. Мужичишка наш и пуще прежнего разгорелся; схватился за шапку с молитвой и швырком её в нечистого – глядь, будто огонёк взвился к небу, а врага и след простыл; только поднялся по полю такой бесовский хохот, что твои лягушки, в болоте! Делать было Сидорке нечего; отыскал насилу шапку свою, вытащил клячонку из снегу – с бедной пар так и валил – и поехал домой с недобрыми мыслями: затаю, дескать, хозяйке, что молитву потерял. Шасть к себе на двор, вошёл в избу; только что хотел крёстное знамение сотворить, да не смог: из-за печки сверкнул кто-то очами и подразнил языком, пусто бы ему было! В избе вой и плач, хоть вон беги. «Поспешай, батюшка, – молвили ему соседки, – хозяюшка твоя на отходе». Снял тут Сидорка шапку и, словно добрый человек, потряс её над умирающей – слышит, за печкой кто-то захохотал, родильницу перевернуло к стене; взвизгнула бедная, замахала рукой и испустила душеньку. Он к младенцу с тем же благословением: у девчонки косило рот и живот дуло, пока отец держал над ней шапку.

«Будь проклята ты!» – вскричал он так, что на всех ужас навело, и посыпались соседки вон из избы. Шлёпнул он с сердцов шапку на пол и пошёл на полати спать; только худо ему спалось. Видит он – с нами крёстная сила! – и рассказывать, так мороз подирает, – бес с рожками нянчит младенца, а мёртвая в саване сидит и плачет и упрашивает его отдать ребёнка… С тех пор уж Сидорке всё грезился нечистый. Спит ли – душат его саженной шапкой с двумя заломами. Пьёт ли зелено вино – голосят ему в ухо: «Пропил ты и так молитву!» Осушил ли стклянку – на дне дразнят его языком; какая-то рыжая борода по губам вытирает, и кто-то шепчет ему: «Молитвой закуси!» Обезумел Сидорка: то бранится сам с собой, то упрашивает невидимо кого; в ину пору отмахивается попусту, в другую пору белугой вопит: «Батюшки! режут! душат!» С тем и пошёл ровнёхонько через год в могилу; лишь перед смертным часом покаялся отцу духовному, что пьяный бросил шапку с молитвой, которую он дал ему.

– А девочка? – спросила цыганка с ужасом.

– Девочка что-то больно кричала, как стали её крестить, но потом росла себе пригожая и смышлёная, только смаленька всё задумывалась да образов боялась и ладану не любила. А как вошла в пору да в разум, порассказал ей неведомо кто, как отец потерял молитву её. С того дня ей попритчилось и стала она кликать на разные голоса. Вот её-то, бедную, видели вы. Кажись, теперь нечистому недолго в ней сидеть. Помощь Божья велика нам, грешным. А вы помните, други мои, слово дурное и хорошее не мимо идёт.