Анна Иоановна - А. Сахаров (редактор)

– Заранее даю слово выполнить твои желания.

– Вы имеете важного соперника, я не без них. Лукавый Зуда работает против нас сколько может. Преданная нам барская барыня у него на замечании и с часу на час ожидает себе гибели. Надо спасти её, хотя назло её господину.

– А средства? Она крепостная?

– Я уж придумал их. Кульковскому ищут невесту из простых.

– Чего ж лучше для него этой шлюхи!.. Сама государыня будет просить отдать её за своего пятидесятилетнего пажа.

– И Волынский не посмеет отказать. Только надо как можно скорей, ваша светлость!

– Первое моё дело во дворце будет об этом.

– Сын её, если позволите доложить, ге, ге, хотя и глупенек, но усердно служит нам, сейчас только ещё сыграл исправно роль Языка…

– Ну что ж?

– За привод людей к празднику ему обещано офицерство.

– Можешь именем моим поздравить его офицером.

– Доклад мой кончен, и я спешу к работе. В приёмной зале толпа давно ожидает появления своего солнца, чтобы ему поклониться.

– Пускай ждут! Эту челядь надо проучивать, а то как раз забудутся. Поболее блеска и шуму для дураков и потяжелее ярмо для умных, и всё пойдёт хорошо Пошли мне Кульковского, я хочу с ним позабавиться да распорядиться насчёт его свадьбы.

Липман вышел, на место его вошёл Кульковский.

– Любезный пажик, – сказал ему герцог, – мы расстаёмся!

– Я лишаюсь лицезрения вашей светлости, которым несколько лет питался, как манною небесною. – отвечал пятидесятилетний паж, подходя к руке герцога.

– О! о! зачем это?.. – Он слегка отдёрнул было руку, но тот успел уловить её своими устами – Поверь, я не оставлю тебя и на новом твоём месте. А чтобы на первых порах доказать мои милости, вот что я для тебя делаю, – только, пожалуйста, не мучь меня своею благодарностию! Слышишь?..

Кульковский согнулся, сколько позволяла ему толщина его, чтобы внимать в раболепном восторге о новых милостях своего протектора.

– Государыне твоей известно, что ты опоганил себя целованием папских туфлей. За то не миновать бы тебе ловить куниц, хе, хе, хе; но мне стало жаль тебя. Где ему? Подумал я: он своим толстым брюхом избороздит всю Сибирь, пока поймает хоть одну мышь, издохнет, запыхавшись! Дело повернули мы так, что ты при дворе в новой должности. Но, – Бирон погрозился пальцем, – молодой пажишка шалун, плут большой! (Кульковский отвесил глубокий поклон.) Хе, хе, хе!.. И государыня боится за своих гофдевиц. Она хочет непременно женить тебя… ты это слышал?

– Из собственных уст её величества.

– Я сыскал тебе невесту… ну, нельзя сказать, чтобы молодая, знатная и красивая… но зато мой выбор!

– Прикажите мне жениться хоть на козе, так я почту вашу волю священною.

– На козе, ха, ха, ха! Это должно быть презабавно! Надо это поиспытать над кем-нибудь!.. Ха, ха, ха! Твоя выдумка меня потешила.

– Блажен, стократ блажен я, что мог доставить вашей светлости хоть миг удовольствия.

– Исполнение этой гениальной мысли побережём, однако ж, для другого. Тебе ж избрал я в сожительницы барскую барыню Волынского, фамилию, чёрт побери! не припомню.

– Барскую… – мог только сказать смущённый Кульковский.

– Да, да, её и в приданое мои милости и прощение твоей государыни за старые твои грехи. Что?.. Чай, при этом слове зашевелились из гробов родоначальники твои, литовские или татарские князья?.. Чай, развернули пред твои вельможные очи свои заплесневелые пергамента?.. Не ломайся же, дурачина, пока предлагают такой клад с завидной придачей, а то велят взять и без неё.

Вошёл дежурный паж и доложил о приезде вице-канцлера Остермана. Приказали просить.

– Ну?..

От этого вопроса пахнуло на сердце бедного Кульковского холодом Сибири.

– Милости ваши велики, – отвечал он, – женюсь…

– Скорей подбери всё с ковра! – вскричал герцог, и потомок литовских или татарских князей, пыхтя и едва не ползая на четвереньках, бросился подбирать клочки алансоновых манжет, брошенных счастливым выходцем. Этот пинком ноги помог ещё ему исполнить скорее заданную тему.

Глава VII

СОПЕРНИКИ

Ужасный вид! они сразились!..

Они в ручной вступили бой:

Грудь с грудью и рука с рукой…

То сей, то оный набок гнётся.

Остерман, сын пастора вестфальского местечка Бокума, потом студент Иенского университета, где запасался обширными знаниями, шутя и ставя профессору восточных языков (Керу) своею любезностию рога и своими остроумными куплетами ослиные уши, там же за честь свою поцарапал кого-то неловко и оттуда бежал в тогдашнее пристанище людей даровитых – под сень образователя России. Угаданный его гением, этот Остерман в благодарность укрепил России дипломатикой своей прибалтийские области её, которые ускользали было из-под горячего меча победителя (не говорю о других важных подвигах министра на пользу и величие нашего отечества). Этот самый Остерман, в свою очередь обогащённый деревнями и деньгами, вице-канцлер, граф, умевший удержать за собою, как бы по наследству, доверие и милости двух императоров, двух императриц, одного правителя, одной правительницы и, что ещё труднее, трёх временщиков, русских и нерусских, составлял в царствование Анны Иоанновны между соперничествующими партиями перевесное лицо. Зная силу Бирона, любимца её и вместе главы немецкой партии, опиравшейся на престол, посох новгородского архипастыря и ужас целого народа, хитрый министр тайно действовал в пользу этой стороны; но явно не грубил русской партии, которой предводителем был Волынский, имевший за собою личные заслуги, отважный и благородный дух, дружбу нескольких патриотов, готовых умереть с ним в правом деле, русское имя и внимание императрицы, до тех пор, однако ж, надёжное, пока не нужно было решать между двумя соперниками. Он видел возрождающуюся борьбу народности с деспотизмом временщика, но знал, что представителями её – несколько пылких, самоотверженных голов, а не народ, одушевлённый познанием своего человеческого достоинства. Тогдашний народ, включая и дворянство, погрязший в невежестве и раболепном страхе, кряхтел, страдал, но так же охотно бегал смотреть на казнь своих защитников, как бы на казнь утеснителей своих. Остерман знал, что истинного самопознания национальности не существовало в России и те, кто вздумали её представлять одними своими особами, замышляли неверное. К тому ж он уверился, что привязанность государыни к герцогу должна восторжествовать надо всеми обстоятельствами. И потому держался бироновской партии и укрепился под сенью её на второстепенном месте в империи. Таким образом, казалось, математически обезопасил своё лицо от превратностей фортуны. В расчётах этих он не догадался только, что хотя просвещённой национальности не существовало в России, но семя её заброшено в каждом человеке, где лишь только есть народ; и потому действовать именем её легко было в лице той, которая, как дочь Великого Петра, отца отечества, могла возбудить эту народность лучше сборища патриотов, действующих от себя. Он думал, что достаточно отдалил Елисавету Петровну от этой роли, и – ошибся. За эту ошибку поплатился он всем, что приобрёл заслугами царям и России, умом своим и хитростью. Такие молниеносные промахи самых утончённых политиков освещают для нас пути провидения. Видно, под зарницею их спеет жатва Божья!

Дивное явление в нашей истории – этот Остерман! Какой чудный путь протёк он от колыбели своей, в захолустье германского запада, до Берёзова!.. Приняв из рук судьбы страннический посох на пороге пресвитерской хижины, он соединил его потом со скипетром величайшего из государей, начертывал им военные планы, мировые народам и царям и уставы на вековую жизнь империи, указывал череду на престол и, наконец, положил этот посох так скромно, так печально, на Востоке, в тундрах Сибири!.. Бокум, Иена, Ништадт, Берёзов!.. Надо же было так.

Но виноват: я увлёкся чудною судьбою одного из величайших двигателей просвещения в России, который ещё не оценён достойным образом и ожидает своего историка. Обращаюсь к роману.

Наступало, однако ж, критическое для Остермана время: он поддерживал доселе герцога, как любимца государыни, которую сам возвёл на престол; теперь, когда узнаны были его высшие виды, надлежало помогать ему всходить на ступени этого престола, или вовсе от временщика отложиться. В последнем случае вице-канцлер давал торжествовать русской партии и возводил Волынского на первенствующее место в кабинете и в империи. Он пришёл к герцогу, затвердив двусмысленную роль, которую решился играть до того времени, пока сами обстоятельства расскажут ему его обязанности.

Вслед за ним явился паж от государыни, звавшей к себе его светлость. Дали ответ, что сейчас будут.

Худо чёсанная голова, засаленная одежда министра представляли совершенный контраст с щеголеватою наружностью хозяина. Входя в кабинет, он опирался на свою трость, как расслабленный.