Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

Мартин промолчал.

— Где вы остановились? — продолжал спрашивать генерал.

— В одной гостинице на бульваре… как его…

— Бульвар Лос-Льянос?

— Кажется. Да, так он называется.

— Там у ворот еще контора дилижансов? Не правда ли?

— Да, сеньор.

— Значит, это та самая гостиница. И долго вы собираетесь пробыть в Эстелье?

— До тех пор, пока мне не скажут, будет ответ или нет.

— Как вас зовут?

— Мартин Тельягорри.

— Хорошо. Можете идти.

Мартин поклонился и отправился в свою гостиницу. В дверях он столкнулся с Иностранцем.

— Куда вы пропали? — спросил тот. — Я искал вас.

— Ходил к главнокомандующему.

— В самом деле?

— Да.

— И вы с ним виделись?

— Еще бы! И отдал ему письма, которые для него привез.

— Черт возьми! Вот это прыть! Я не хотел бы иметь вас соперником в газете. Что же он вам сказал?

— Он был отменно любезен.

— На всякий случай остерегайтесь. Вы знаете, ведь они настоящие бандиты.

— Я выдал себя за француза.

— Ба, это неважно. Нынче летом они расстреляли одного немецкого журналиста, моего друга. Будьте осторожны.

— О! Конечно, буду осторожен.

— А сейчас пойдемте ужинать.

Они поднялись по лестнице и вошли в большую кухню, где какие-то люди из местных жителей и солдат вели неторопливую беседу. Сели ужинать за широкий стол, который освещала подвешенная к потолку масляная лампа с несколькими горелками.

Старый маленький человек, усевшийся во главе стола, снял берет и начал читать молитву; вслед за ним обнажили головы и все остальные, кроме Иностранца, Мартин указал ему на оплошность, и тот, спохватившись, поспешил сдернуть свою шапку.

За ужином маленький старик говорил больше всех. Это был наваррец с Эбро. Внешность его вызывала отвращение: приплюснутый нос, косой взгляд, торчащие скулы, черный берет, надвинутый на глаза так, словно этот человек инстинктивно хотел скрыть свой взгляд. Он вступался за Росаса Саманьего, главаря разбойничьей шайки и убийцу, который в ту пору находился в заключении в Эстелье; старик не видел ничего страшного в том, что Саманьего сбрасывал людей в пропасть Игускиса, поскольку это были либералы и нечестивцы, возводящие хулу на его бога и его веру.

Маленький старик рассказал несколько историй из прошлой карлистской войны. Одна из них была просто отвратительной и подлой. Как-то раз, когда он шел вместе со своим отрядом, они увидели возле реки десять или двенадцать молоденьких солдат, которые стирали свои рубахи.

— Мы их всех штыками прикончили, — сказал старик с улыбкой, а потом лицемерно добавил: — Да простит нас бог.

Весь вечер он разглагольствовал о подобных «подвигах». Этот кровожадный мерзавец наслаждался, вспоминая о своих злодеяниях, жестокостью прикрывал свою трусость, грубость свою выдавал за прямодушие, а подлость преподносил как изворотливость. То, что он был и фанатик и карлист, делало его зверем вдвойне.

Негодяй принялся классифицировать карлистские батальоны по их достоинству; первое место, естественно, занимали наваррцы, поскольку сам он был наваррец, потом шли кастильцы, затем алавезцы, после них гипускоанцы и, наконец, бискайцы.

По мере того как разгорался спор, становилось понятно, что в карлистской среде царил дух страшной ненависти; сидевшие за столом наваррцы, баски, алавезцы, арагонцы и кастильцы смертельно ненавидели друг друга.

В них пробудилось все то подпочвенное, кабильское, что скрывается за чувством местного патриотизма в жителе любой испанской провинции{169}. Они поносили друг друга, называя трусами, мошенниками и разбойниками.

Мартин задыхался в этом притоне; не дожидаясь десерта, он встал из-за стола. Иностранец последовал его примеру, и оба вышли на улицу.

Моросило. В полутемных тавернах, в желтом свете керосиновых ламп виднелись компании солдат. Было слышно, как перебирают струны гитары; время от времени в темноте и молчании улицы чей-то голос запевал хоту.

— Мне уже надоела эта дурацкая песня, — проговорил Мартин.

— Какая? — спросил Иностранец.

— Хота. Хвастливая она, по-моему. Мне кажется, что я слышу этого старого наваррца из гостиницы. Тот, кто ее распевает, словно хочет сказать: «Я всех сильней, я всех благородней, я всех отважней».

— А разве наваррцы не отважней остальных испанцев? — спросил лукаво Иностранец.

— Не знаю, я, во всяком случае, так не думаю. Будь у меня пять сотен солдат, я бы сию же минуту взял штурмом Эстелью и спалил бы ее.

— Ха, ха! Вы необыкновенный человек, Мартин.

— Я говорю так, потому что уверен в этом.

— Я тоже уверен в этом и жалею, что у вас нет пяти сотен солдат. А что вы думаете о людях с Эбро?

— Ничего не думаю, они уже сами решили, что, кроме них, нет в Испании прямых и верных людей, а все потому, что они вечно говорят грубости и хоту поют.

— Значит, для вас это пение как бы подделка под храбрость и силу?

— Да, вроде.

— Прекрасно. В моей ближайшей статье я напишу об этом. Вы не видите ничего дурного в том, что я воспользуюсь вашими суждениями?

— Нет, почему же, ведь мне-то от них никакой пользы.

Они продолжали гулять, но как только удалились немного от площади, их окликнул часовой и заставил вернуться. На площади было пустынно. Когда они обошли ее несколько раз, с ними поздоровался ночной сторож и спросил:

— Что вы тут делаете?

— Разве гулять здесь запрещено? — спросил Салакаин.

— Нет, конечно, только час для прогулок не очень подходящий.

— Мы поздно поужинали и решили пройтись, — сказал Иностранец. — Не хотелось сразу укладываться спать.

— Почему вы не идете туда? — спросил сторож, указывая на ярко освещенные балконы одного из домов.

— А что там такое? — спросил Мартин.

— Казино, — ответил сторож.

— Что там сейчас делают? — поинтересовался Иностранец.

— Должно быть, играют.

Они распрощались с представителем ночной охраны и покинули площадь.

Затем, сделав крюк, вышли на бульвар Лос-Льянос. Здесь до них донесся звон одного из монастырских колоколов.

— Азартные игры, колокольный звон, карлизм и хота. Такое все чисто испанское, дорогой мой Мартин, — сказал Иностранец.

— Но я тоже испанский, а мне все это очень противно, — заметил Мартин.

— Однако это особенности, из которых слагаются традиции вашей родины, — сказал Иностранец.

— Моя родина — горы, — ответил Салакаин.

Глава Х

Как прошел второй день в Эстелье

Как и было условлено, Мартин с Баутистой встретились на площади. Мартин рассудил, что не следует, чтобы их видели разговаривающими друг с другом, и, желая сообщить зятю о событиях прошлой ночи, описал на бумаге свою встречу с генералом.

Потом он отправился на площадь. Там играл духовой оркестр. Стояли в строю солдаты. На балконе маленького дома, напротив церкви Святого Иоанна, красовался дон Карлос и несколько человек из его свиты.

Мартин подождал, пока появился Баутиста, и шепнул ему:

— Нельзя, чтобы нас видели вместе, — и передал записку.

Баутиста удалился, а немного погодя опять подошел к Мартину и незаметно сунул ему другой листок бумаги.

«Что могло случиться?» — спросил себя Мартин.

Он ушел с площади и, очутившись в одиночестве, прочел записку Баутисты, которая сообщала:

«Будь осторожен. Здесь находится Качо, он теперь сержант. Не появляйся в центре города».

Мартин отнесся к предупреждению Баутисты очень серьезно. Он знал, что Качо его ненавидит и, оказавшись в выгодном положении, может отомстить за былые обиды со всей яростью низкорослого, жестокого и вспыльчивого человека.

Салакаин прошел по мосту Асукареро, поглядывая на зеленоватую воду реки. Дойдя до небольшой площади, где берет начало улица Руа-Майор, он задержался возле превращенного в тюрьму дворца герцога Гранадского, чтобы поглядеть на фонтан, посредине которого стоял на задних лапах лев, держа в передних герб Наварры.

Мартин все еще находился там, когда увидел, что к нему направляется Иностранец.

— Вот вы где, дорогой мой! — сказал Иностранец.

— Добрый день!

— Собираетесь поглядеть на старый город?

— Да.

— Я пойду с вами.

Они пошли по Руа-Майор, главной улице старого города. По обе ее стороны возвышались красивые дома из желтого камня, с высеченными на фронтонах гербами и барельефами.

Потом, когда Руа-Майор кончилась, они зашагали по улице Куртидорес. Большие парадные двери старинных родовых особняков были заперты; кое-где в галереях, превращенных в кожевенные мастерские, висели рядами кожи, а впереди виднелась почти неподвижная вода реки Эги, зеленая и мутная.