Алхимия - Вадим Рабинович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Даже дятел — известный долбоеб — и тот птица. И секретарь — тоже птица.
Не говоря уже о Клавдии Борисовиче Птице, профессоре и хоровом дирижере.
* * *А теперь о звукваре к словарю Лица, сработанного не пластически скульптурно (как у негров Маркова), а пластически словесно (как у будетлянина Велимира). Земшарно.
Бобэоби пелись губыВээоми пелись взорыПиээо пелись бровиЛиэээй пелся обликГзи-гзи-гзэо пелась цепьТак на холсте каких-то соответствийВне протяжения жило Лицо.
Этот звукварь составлен Велимиром Хлебниковым предположительно в 1908 или в 1909 году. К слову Лицо, взошедшее на всё мироздание. Сразу на всё. И потому — вне протяжения. Взошло. Ожило. Высветилось. Но и — сложилось из собственных частей, продолжающих жить самостоятельными жизнями. Это: губы, взоры, брови. И… облик, обвитый г/еяь/о-кольцом. Но и могущий развить эту цепь в линию-зигзаг или
в… протяжение, окоротив лицо и тем самым поставив его на место (посадив на цепь).
Но губы пелись (пели себя) как Бобэоби, взоры — как Вээоми, брови — как Пиээо, а облик — как Лиэээй. А о Зиг-зиг-зэо, которым спела себя цепь, я уж и не говорю.
Лицо (главное слово словаря) и его части (в виду цепи) сделали себя звукобуквовидами звукваря (букваря?) в простодушии простослышания, восстав из нечленоразделья лепета. Прекрасного лепета из «недоброй тяжести» молчанья. Еще один опыт: футуристически наивный, звукварный…
* * *А теперь опыт мой собственный. Опыт Словаря — Букваря — Звукваря… С оглядкою на все предшествующие, представленные в данном моем сочинении…
САЛОН Вадима Львовича Рабиновича Салон саун.Салон антикварных англичанок.
Салон летучих голландцев.
Салон оптических прицелов.
Салон наволочек и намордников.
И… просто Салон.
Может быть, хватит его одного
о пяти всего буквах,
из коих можно составить словарь,
где слов-то всего ничего, но хватит на целую жизнь.
Сало — неплохая еда.
Слон — хоть и не царь всех зверей, но все-таки зверь — большой, носатый и милый.
Он и Она… Чем не пара?
Сон…
И в том сне
семнадцать салонных барышень увлекают меня в котильон, но и во сне — ничего у меня не выходит…
Остался по обыкновению с носом, пересаженным из того же Салона.
И наконец, по отдельности или попарно:
«О!» восклицая, — восторг или ужас извольте,
«Но» говоря, — препинанья пожалте фигуру,
«На!» —
от широкой и щедрой души.
… И Оса, что чистейшая пакость…
Вот и вся моя жизнь.
— Довольно?
— Довольно.
А ведь из пяти всего букв.
(Между нами, хватило б и трех, худо-бедно…)
Но Сало — не сало,
Если сало без ч (чеснока)
И тем боле без г (самогонной горилки).
А разве Она,
если имени нет у нее — она?!
Всей кириллицы сроду не хватит: ка эль эм о пэ эр э ю ять и т. д. натурально…
Птичка, серый Волчок,
Воронок, Золотистая Рыжик и Киска..
И Он,
если он безымянный, тоже не он, а так… очертанье.
А на белом Слоне чтоб цейлонец сидел и бенгалец слона погонял бы.
А уж Сон —
чтобы радужный был,
а коль радужный,
то, по возможности, вещий…
И чуткий, не только для ЛОРа назначенный, Нос.
Мало-мальски живу в обстановке достатка убытка..
Но… пять букв!
Воссияйте — восстаньте,
за собой увлекая все-все алфавиты —
те, что после крушения Башни…
И рассыпьте звездами по небу, по траве,
по долинам — по взгорьям, чтоб росою сверкать на рассвете…
И Оса чтоб над лугом кружила, притворившись пчелой медоносной…
Но при этом: чтоб еры рычали, чтобы ёкало ё, чтобы ятям якшалось, а фиты чтоб слагались в отдельную песню…
Если честно:
зачем экономить на гуслях, мандолинах, жалейках и бубнах, и на всяческих медях и бронзах?
И на мелосах медленных и голосах,
даже если и логосов в мелосах наших не густо,
экономить не следует тоже…
Экуменика быть не должна экономной, потому что избытка — всегда недостаток..
Над манускриптом
Над манускриптом в час ночной,Когда над сторонами улицСойдется тьма и схлынет зной,Под гнетом прошлого ссутулюсьНад манускриптом в час ночной.Прилежно воспроизведуОкруглые черты латыни.И как бы невзначай войду В миры, исполненные стыни,В отяжелевшие миры —Гранит замшелый, мрамор битый, —Запечатлевшие пиры И вид пирующего сытый.Где золото твое, латынь?Где серебро?.. Каржава проза,Тускнеющая, как латунь…Но посмотрите: Крест и Роза Начертаны внизу листа.Наверно, розенкрейцер автор.А за окном шумит листва —Не нынче вычернит, так завтра,Свои зеленые слова..Вся жизнь его вот здесь — мертва.И все же не дают покояПоставленные вкось словаТакою молодой рукою.И в кровь они, и в бровь, и вкривьВ минускуле зажаты тесном.Наверное, владел порывСтаринным автором безвестным,Ушедшим в темень языка.Зато изгиб пера, смятеньеСтроки, четыре завитка,С листа сбежавшая рукаДля общего уразуменьяВполне достаточны пока.Наверно, на душе егоВ ту пору неспокойно было,Когда для взора моегоВолненье жуткое явилаДуша. И мне передалосьОт букв, поставленных нелепо.Так всякий раз уходит летоВ осенний день, слепой от слез…Сшибайтесь, буквы, так и сяк,Как перволед, ледащ и тонок!И лишь тогда поймет потомок,Конечно, если не дурак,Меня, моей строки изломВ единоборствии со злом,И букв разлад мой с тем и с этим…Отметим, скажет он, отметим!
Под знаком уробороса, или Что сберегла моя память тридцать лет спустя
…Тебя там встретит огнегривый лев,И синий вол, исполненный очей,С ними золотой орел небесный,Чей так светел взор незабываемый.
Анри ВолохонскийКак это начиналось1971 год. Работаю в Институте истории естествознания и техники. Прошу С. Р. Микулинского, в то время заместителя директора института, включить в план мою тему «Алхимия как феномен средневековой культуры». С. Р. упирается: «Ведь лженаука же». «А вот и нет», — продолжаю настаивать я. «Советская энциклопедия так пишет», — не унимается он. «А вот и нет», — продолжаю упорствовать я. А он показывает синий том сталинской БСЭ, в которой действительно «А. — лженаука…» А я на сие достаю из портфеля еще пахнущий типографской краской красный том новой БСЭ, в коем «А. — феномен…» С. Р. внимательно читает, медленно скользя взглядом по колонкам статьи, и, дойдя до подписи «В. Л. Рабинович», говорит: «Так это вы же и написали». «Верно, — соглашаюсь я. — Но теперь это мнение всего СССР, освященное знаком египетского Уробороса».
Спасибо Н. Мостовенко, Е. Вонскому, Л. Шаумяну — энциклопедистам из БСЭ, напечатавшим мою статью, которая стала идеологическим верняком для пугливого С. Р.[236]
Автор и те, кто причастенПричастных много. Но память прихотлива. Она выхватывает из толщи минувшего то одно, то другое. Иногда не в том порядке, в каком это было на самом деле. Иногда с поправкой на примысленное, а иногда просто для красоты картинки. Так сказать, в угоду стилю, а поскольку стиль — это человек, то человеческая правда оказывается правдивей правды факта.
Выхвачены из небытия памяти — гонители, сочувствующие и сопереживатели (Г. Гачев), заступники (Б. Кедров), учители (В. Библер и М. Бахтин), группа поддержки (В. Асмус и Д. Лихачев). О всех о них и только в этом качестве последующая речь.
«Середина каждого века и есть средневековье» (Ежи Лец). Так было и в собственно средневековье, когда охотились на ведьм. Например, в XII веке в истории с магистром Абеляром. Так было и со мной в Институте истории естествознания и техники в 80-е годы прошлого века. Во главе травли тогда стоял член-корреспондент АН СССР директор института С. Р. Микулинский и все его службы: от партбюро и месткома до ДОСААФа и Красного Полумесяца. Как раз в те времена я сочинял рукопись о раннем средневековье и, в частности, главу об опальном магистре П. Абеляре.
Пристально прочитав всю рукопись (и особенно эту часть — про Абеляра), цензор-доброхот И. С. Тимофеев, чуя микулинскую правду, на всякий случай (мало ли что!) отметил в тексте все аллюзии на нынешнюю, еще советскую, хотя и послесталинскую жизнь (опять же: мало ли что): «формирование образа врага», «внутренний враг», «видимость демократических институтов», «правовое мышление», «статья тогдашнего уголовно-теологического кодекса», «был бы человек, а дело найдется», «сшить дело», «особое совещание участников собора, соединенное с пирушкой этих душегубов», «формула обвинения как фотография на паспорт», «выездная сессия Страшного суда», «товарищеский суд Линча» и все такое прочее. Потея и корпя над моим текстом, он отметил все эти места и передал Ирине Лапиной, тогдашнему секретарю сектора, мой текст — в шкаф под ключ до «лучших» времен.
