После бури - Фредрик Бакман

«Сочувствую твоему горю», но Суне нуждался не в таком сочувствии – лучше бы посочувствовали жизни, которую ему придется доживать без этой несносной невоспитанной псины. Без лапок, скребущих по одеялу, без укусов на запястьях. Как он это потянет? Кто съест весь этот печеночный паштет, оставшийся в холодильнике? Пришло несколько эсэмэсок, звонили из правления клуба и один или два тренера юношеских команд, все соболезновали, но не так, как если бы умер человек. Конечно, им было грустно, что Суне грустит, но они не смогут до конца прочувствовать его потерю. Потому что это просто собака. Но как же трудно объяснить, что животное – больше чем животное, когда ты сам – человек, который этому животному принадлежит. Возможно, тут нужно гораздо больше эмпатии, у большинства людей ее столько не наберется. Или больше воображения, что ли.

Потому Суне и удивился, – хотя на самом деле все было совершенно логично, – когда в дверь позвонили и на пороге возник Теему со слезами на глазах. За ним стояла дюжина мужчин в черных куртках. Они протянули ему огромный траурный венок, какие кладут на человеческий гроб, и Теему сказал:

– Это от парней. Мы можем тебе чем-то помочь?

– Спасибо за участие. Но это же просто собака, – прошептал Суне.

Теему крепко хлопнул его по плечу.

– Это не просто собака. Это семья. Все знают, как ты его любил. Мы тоже его любили. Он был нашим маскотом…

Один из мужчин позади него, с татуировкой на шее и на руках и, вероятно, на всех остальных частях тела, сказал с дрожью в голосе:

– Я не так хорошо его знал, но мне будет очень его не хватать. Он был частью клуба!

Суне стоял с венком в руках и горем на лице, не зная, что ответить. Но кто еще способен понять безмерную и нелепую любовь к животному, как не человек, которому всю жизнь твердили, что нельзя так сильно любить то, что он любит: это ведь просто хоккей.

Группировка все очень точно чувствует, все и всегда. Парни знают: скорбь измеряется не тем, что ты потерял, а тем, кто ты есть. У них хорошее воображение. Настолько, что одна мысль об утрате того, без чего они не смогут жить, делает их смертельно опасными.

– Кофе, – сказал Суне без вопросительного знака и прошел в дом.

Черные куртки вошли за ним и сели пить кофе. Один из гостей заметил, что в ванной подтекает кран, и починил его. Другой вымыл чашки. Третий вытер. Уходя, Теему оставил на столе у раковины конверт с деньгами.

– Тут немного, – тихо извинился он.

– Не надо, оставь себе, я… – начал Суне, но Теему добродушно поднял руку:

– Не тебе. Алисии. Мы знаем, что это была и ее собака тоже.

Когда он уходил, Суне сказал ему вслед:

– Теему… мы с тобой не так хорошо знакомы, я знаю, что ты злишься… я тоже чертовски зол, но… не надо мстить за собаку ради собаки, ладно? Банку не очень-то нравились люди, которые дерутся. И я не хочу, чтобы они нравились Алисии.

– Мстить? – невинно спросил Теему. – Кому мстить?

Так что Суне отчетливо понял: кто-то в Хеде дорого за все заплатит.

Беньи и Адри Ович покормили собак в питомнике, молча поели сами у разделочного стола в кухне, а потом остаток дня тренировались в качалке, которую Адри устроила в сарае. Беньи был слабее, чем обычно, заметила она, но заметила и другое: когда он на прошлой неделе вернулся домой из своих путешествий, его глаза были светлее, как будто выцвели на песчаных пляжах. Теперь же они снова потемнели. Выглядел он крепче, но и жестче. До того как вчера ему пришлось поймать на школьном дворе Алисию и рассказать, что случилось с ее любимым псом, Беньи передвигался по дому Адри, как раненая птица. Сегодня он напоминал раненого медведя. Вчера он был хрупок, сегодня – смертельно опасен.

82

Коньки

Утро Петер провел на кухне: пек хлеб и все надеялся, что зазвонит телефон. Раз в пять минут он тыкал в него, проверить, не сдохла ли батарея, но нет, долбаный телефон молчал. Мира даже не заметила, что Петер не явился в офис. Ничего не скажешь, очень нужный работник. Петеру было трудно передать словами, что он чувствует в этой связи: обиду, злость, собственную неполноценность?

Он все пек и пек – господи, куда столько хлеба? – весь разделочный стол был завален буханками. Потом взял свою зеленую куртку и пошел в ледовый дворец. Какая разница, все равно он никому не нужен, а там сегодня тринадцатилетки играют матч – самый классный возраст в хоккее. Каждый из них пока еще самородок, всё еще впереди. Каждый пока еще верит в свою мечту.

Он пришел рано, народу было немного, но кто-то из околачивавшихся там стариков, завидев его, поднял голову:

– Слышь, Петер! Мы слыхали об этом новом игроке… как его там? Александр? Ну и как он?

Петер улыбнулся:

– Мы зовем его Столичный. Он ничего. Сами увидите.

Старики остались довольны.

– Столичный? Хорошее прозвище, такое не забудешь. И Амат вернулся, да? Может, неплохой дуэт выйдет?

Петер довольно кивнул:

– Цаккель свое дело знает.

Промелькнуло ощущение, что все – почти как в прежние времена.

Старики хлопнули его по спине.

– Да ты не скромничай, все слышали, что ты вместе с Цаккель ездил за новым парнем! А если и Амат вернется… Тут точно без тебя не обошлось! Все хотят снова видеть тебя спортивным директором, так что имей в виду – когда надоест подавать жене кофе в Хеде, или чем ты там занимаешься у нее в конторе…

Стараясь не выдать себя, Петер засмеялся в ответ, словно шутка была смешной. Ему это неплохо удалось.

Когда Петер занял место на трибуне, подошел вахтер и сел рядом. Только сейчас Петер узнал о том, что случилось с собакой и что черные куртки решили прийти посмотреть матч.

– Что ж, приготовимся к драке, – обеспокоенно проворчал вахтер, и все это действительно походило на прежние времена.

Даже слишком.

Мира с коллегой сидели в конторе, обложившись высоченными кипами раскрытых папок.

– Что скажешь? – устало спросила Мира.

– Скажу, что нам очень повезло, что в этих бумагах сам черт ногу сломит и ни один нормальный человек не разберет, в чем именно виноват Петер, – попыталась ободрить Миру коллега, но без успеха: Мира прекрасно знала, что совершил ее муж.

– Закрыть глаза на преступление – тоже преступление.

Коллега была права, многие косяки, допущенные клубом, хороший адвокат сгладит в два счета, но