Поединок 18 - Эдуард Хруцкий

– Сегодня-то она как?

– Кто – сегодня? – вздрогнул от неожиданности Чудак. – Что – как?

– Рыбка сегодня как, спрашиваю? – уточнил высокий и мускулистый парень в клетчатых плавках и в дамской соломенной шляпке. – Обычно она здесь клюет что надо.

– А кто знает, что ей надо? – взял себя в руки Чудак. – И вообще рыба в отличие, скажем, от птицы не может целые сутки знай клевать себе да клевать без риска быть пойманной. Мотыль на крючке, как известно, не мотылек на сучке.

Незадолго перед этим Чудак нащупал в мокром песке рацию, оформленную внешне в виде коричневого – могущего сойти за рыбацкое – полиэтиленового ведерка, и, неприметно оглянувшись по сторонам, с облегчением извлек ее наружу. Резиновый чехол пришлось, оберегая батареи от влаги, снимать с ведерка со всеми предосторожностями, но рация внутри оказалась совершенно сухой: оставалось лишь открыть ее, разложить, воткнуть в песок бамбуковое удилище-антенну да включить приемник. Полиэтиленовое ведерко, послушное пальцам Чудака, ожило, озвучилось треском и шорохами эфира, заиграло отсветами крохотных лампочек, хотя это самовольное опробование средства связи в одиночку являлось грубейшим нарушением инструкции, поскольку Говорун, видимо, проверяя новичка на выдержку, не пришел сегодня на условленную встречу. Но как тут было перебороть соблазн? Рыба-то ведь тоже не ловилась, и Чудак лишь для отвода глаз то и дело вытаскивал донку, чертыхаясь и прицокивая языком, наживлял очередного червяка и забрасывал ее вновь. А натренированный слух между тем чутко следил за волнующей трескотней и шипеньем портативной рации, безошибочный слух разведчика перебирал множество приглушенных звуков, отыскивая в их хаосе единственно нужные и знакомые позывные. И вот, наконец, привычно, четко и многозначительно застучало – словно бы костяшками пальцев в переносицу: тата-тити-татата, тата-тити-тата-та. Чудак для пущей маскировки, на всякий случай, указательным пальцем левой руки рисовал на песке женскую кокетливую головку, а правой рукой отбивал такт, помогая себе е ходу, без предварительной записи, раскодировать (а то развели со своим Говоруном тайны за семью печатями!) содержание короткой передачи. «Задание остается прежним, задание остается прежним, – теперь уже не бесстрастно попискивало ведерко. – Говорун, почему не отвечаешь? Прием. Говорун, почему не отвечаешь? Прием. Отзовись завтра в это же время. Прием закончен». Нет, Чудак не стал заходить в нарушении инструкции слишком далеко, хотя его (подумаешь, какая тут сложность: закодировать текст без Говоруна!) так и подмывало взяться за ключ, переключить рацию на передачу и – с Богом! – дать в эфир свои позывные…

А Говорун так-таки и не пришел на заранее назначенную встречу. И вот умолкла настойчивая морзянка, и лишился своего такого хищного, своего зеленоватого отлива круглый и теперь уже совершенно черный глазок миниатюрного приемника. А еще через несколько мгновений плоские краешки черноморских волн почти совсем слизали песчаный бугорок над вновь закопанным полиэтиленовым ведерком в резиновом чехле. И вот теперь этот высокорослый молодой богатырь, изнывающий от пляжной скуки…

– Я что-то не совсем понимаю. Ты хочешь сказать, что птицеловам везет больше, чем рыболовам? Или на оборот?

– Больше всего везет тому, у кого над душой никто не стоит.

Грубо, конечно, было отвечено, но поди угадай, кто по роду занятий этот мускулистый приставала в клетчатых плавках и дамской шляпе – из тех он, кто действительно томится от безделья, или всё-таки из тех, кто, демонстрируя непрезентабельность, занят своим опасным делом? А может быть, просто заезжий и одинокий в это утро спортсмен или судовой грузчик (мускулы-то какие, мускулы!) решил завязать недолгое знакомство с тоже одиноким и, похоже, незадачливым местным рыболовом? Но так или иначе, а время-то, время торопилось к условленному сроку, когда Чудак обязан был покинуть морской берег и вернуться обратно ближайшим по расписанию рейсовым автобусом. Пришлось недовольно похмуриться да сдержанно как бы и поругать шляющихся тут, понимаешь ли, без дела и мешающих другим, пришлось как бы нехотя смотать донку и, осторожно обходя загорающих или попросту переступая через них, направиться к игрушечно карабкающемуся по склону – домик за домиком и дворик за двориком – поселку.

– Что-то вы рано сбегаете от драгоценных рыбонек, – привстала одна из веселых студенток и помахала приветственно рукой, отчего бумажка на ее носу отклеилась и соскользнула на песок. – Здесь перед вами открылись бы заманчивые перспективы!

– Дома жена ждет и семеро по лавкам скачут, – даже не улыбнувшись, отшутился Чудак. – Так что какие уж там даже и сказочные перспективы с золотыми рыбоньками…

Всю обратную дорогу в полупустом автобусе он молчал, испытывая странное, ибо неведомое прежде, смешанное чувство опаски за себя и уверенности в себе. Придет ли Говорун на следующую встречу или связь с центром – по безоговорочному мнению центра – прервана навсегда? Кем был, точнее, является все-таки тот мускулистый малый в клетчатых плавках и дамской шляпке? Почему так слишком уж легко, доходя в этом вроде бы даже и до назойливости, перебрасывались шутками с незнакомым парнем, то есть с ним, Чудаком, студентки в пестрых купальниках? Можно, что и говорить, вполне, конечно, можно затеряться среди всех этих людей, забыть среди них о своем прошлом и жить только своим настоящим, работать и впредь тем же шофером, а то и киномехаником, ценить постоянные или мимолетные знакомства, увеличивать число шумных или сдержанных друзей, полюбить хорошую девушку и не думать всерьез о будущем. Главное, даже строя планы, не думать не гадать всерьез о будущем, потому что к таким размышлениям всегда подключается память о прошлом. И, сидя в шаге от переднего выхода у полуоткрытого автобусного окошка, Чудак приветливо щурился, следя, сквозь лобовое стекло за набегающей под колеса дорогой, а сквозь боковые стекла – за вытянувшимися по обеим ее сторонам пирамидальными и простыми тополями, за холмами и виноградниками в низинах, кругло проворачивающимися сейчас в горизонтальной плоскости, словно диски и шестерни какого-то огромного и неспешного механизма, основательно вмонтированного в планету.

Вот там и осесть бы на годы,Где ты никому не знаком,Где только тебе и заботы –Следи себе за поплавком.

Следи, как, творя всезабвенье.Твои измельчает следыБессмертное проникновеньеДруг в друга – песка и воды.

При удочках, – да не рыбача, —Сутулься с утра до темна:Твоей неудачи удачаЛюбому там фарту равна.

Что и говорить, переход границы незадолго до этих событий он совершил в общем-то благополучно, хотя и не предполагал, что так мучительно дадутся последние ночные метры, отделявшие его от некогда родного берега. Поначалу-то, лихо бултыхнувшись с рифленой палубы вниз, Чудак долго плыл на глубине, а когда вынырнул и, почти по пояс приподнявшись над водой, оглянулся, катер раскачивался темным пятном уже метрах в сорока позади. Что ж, лиха беда – начало! Под черным, низко припавшим к морю небом Чудак перво-наперво – и даже с удовольствием – пошел спорым, размашистым кролем, не обращая внимания на пенные гребешки волн, жестко й аритмично хлеставшие парня по полуприщуренным глазам.

Минут через десять, уже не без усилий взобравшись на вершину очередной волны, он поднял голову, снова оглянулся и почувствовал, как в груди у него похолодело: темное пятно катера, находившегося в положении «стоп, машина», нисколько не отодвинувшись, покачивалось все в тех же сорока метрах позади. Потом Чудак плыл и плыл размеренным, протяжным, все тело изгибающим и вновь распрямляющим брассом, плыл, механически простирая руки вперед и с силой подгребая ими под себя и за себя. Плыл, не думая ни о преодоленном отрезке пути, ни о только еще предстоящем, плыл, ограничив свои действия лишь каждой новой волной, с которой следовало вступить в очередное единоборство.

– О чем грустим на родном советском окладе?

– А-а, это ты? – в какую-то лишь долю секунды Чудак, охваченный воспоминаниями, успел очнуться и не вздрогнуть от неожиданности. – Я и не заметил, как ты подошел.

– Грош нам всем цена, если наше приближение будет запросто фиксироваться…

Засунувший руки в карманы мятых брюк и зябко поводивший плечами под выгоревшей на солнце гимнастеркой, Говорун вдруг, замерев, вытянул шею, словно бы прислушиваясь то ли к разъяренному завыванию, то ли к благодушному рокотанию мощных моторов, то ли к тому и к другому проявлению их металло-бензиновой сути. Порожняком въезжая во двор склада и в крупной тряске вываливаясь за ворота с бумажными мешками в кузовах, машины затем безостановочно уносились вдаль, в сопровождении серых и витых-перевитых шлейфов цементной пыли.