Суворов - Вячеслав Лопатин

Обширные планы Его Превосходительства Господина Фельдмаршала, которые я, конечно, разделяю, он применяет сообразно обстановке и местности. Эти планы кажутся сумасшедшими и баснями тем ограниченным гениям, благодаря которым мы потеряли Савойю и Италию».

Храброму и знающему военное дело Шателеру, завоевавшему доверие и уважение Суворова (тот называл его «своей военной библиотекой»), дорого обошлось это послание — он вскоре был отозван. Кроме того, его постарались дискредитировать в глазах Суворова, распуская слухи, что маркиз был агентом гофкригсрата при русском главнокомандующем.

А Суворов оставался собой — не давал противнику ни дня покоя. По взятии Милана, сообщает Фукс, некоторые австрийские генералы настаивали, что после трехдневных боев войска заслуживают хотя бы короткого отдыха. В ответ главнокомандующий отдал приказ: «Вперед!»

В этой напряженной обстановке как снег на голову свалилась новая забота — 26 апреля в армию прибыл великий князь Константин Павлович. В его свите оказался и сын Суворова Аркадий, пожалованный в генерал-адъютанты. (Как мы помним, сам Александр Васильевич так и не получил этого звания.) Павел I, думая сделать приятное Суворову, послал молодых людей с пожеланием учиться побеждать.

Историки хорошо знают, какой обузой для командующего становилось пребывание в действующей армии отпрысков коронованных особ, не занимавших никаких должностей: надлежало не только обеспечивать их безопасность, но и всеми способами не позволять им вмешиваться в дела. Суворов и здесь оказался на высоте — встретил сына Павла Петровича с подобающими почестями, уведомил войска о новой милости и доверии к ним императора.

Первого мая «граф Романов» (под этим именем Константин значился в армии) всё же позволил себе вмешаться в распоряжения генерала Андрея Григорьевича Розенберга. Великий князь упрекнул опытного и заслуженного генерала в том, что он, долго служа в Крыму, привык к спокойной жизни, а неприятеля никогда в глаза не видел, а потому не хочет атаковать замеченных за рекой французов. Розенберг, имея приказ Суворова идти к назначенному пункту, переправился через По и ввязался в сражение при Басиньяно. Успех, по замечанию А.Ф. Петрушевского, был полный, но непродолжительный. Поблизости оказался сам Моро с крупными силами. После восьмичасового упорного боя пришлось отступить. Местные жители, сначала встречавшие русских радостными криками, увидев их бедственное положение, стали стрелять по ним из окон и в довершение всего перерезали канат парома. С трудом переправа была налажена, и войскам удалось выйти из-под удара. Потери составили почти 70 офицеров (среди них один генерал), до 1200 нижних чинов и два орудия, тогда как противник потерял вдвое меньше.

Встревоженный Суворов отдает приказ Багратиону: «Розенберг, которому велено было сюда иттить, пошел сам собою на Валенцию и, переправясь при Боргофранко на Басиньяно, зашел в кут. Вчера ему было дурно, а сего дня не будет ли дурнее… Я иду отсюда с чем есть. Вы, Бога ради! сколько можно, со всем спешите… Побудите Карачая также, чтоб скорее шел».

Всё обошлось, но главнокомандующий решил навести порядок. Вызванный им адъютант великого князя граф Комаровский получил строжайший выговор. «Я сейчас велю вас и всех ваших товарищей сковать и пошлю к Императору Павлу с фельдъегерем, — вспоминал граф слова Суворова. — Как вы смели допустить Великого Князя подвергать себя такой опасности? Если бы Его Высочество, чего Боже сохрани, взят был в плен, какой бы стыд для всей армии, для всей России, какой удар для августейшего его родителя и какое торжество для республиканцев! Тогда принуждены бы мы были заключить самый постыдный мир, словом, такой, какой бы предписали нам наши неприятели».

Настала очередь и самого Константина, отличавшегося необузданным нравом и боявшегося только одного человека — своего отца, получить острастку от фельдмаршала. «Великий Князь поехал в главную квартиру, — повествует Комаровский. — Едва Его Высочество вошел к Графу Суворову, как он встретил его в передней, просил войти в свою комнату, где они заперлись. Беседа продолжалась очень долго, и Великий Князь вышел из оной очень красен». После этого Константин Павлович, которому только что исполнилось 20 лет, сделался послушным исполнителем приказаний Суворова. Ему разрешалось подавать свое мнение на военных советах и даже водить в сражения войска, правда, под опекой старого боевого товарища главнокомандующего генерала Дерфельдена. Из похода великий князь вернулся убежденным суворовцем.

15 (26) мая был взят Турин — столица Пьемонта. 17 (28) мая Суворов отправился в Туринский собор Святого Иоанна Крестителя, где хранится знаменитая Туринская плащаница. «При входе в Храм, — свидетельствует Фукс, — он встречен знатнейшим католическим духовенством, которое в угодность ему благословило его по обряду Греческой церкви».

Приближались решающие дни кампании, а Тугут усиливал давление на Суворова, требуя не переходить По и заниматься осадой крепостей. Это распыляло силы и не давало никакого стратегического выигрыша.

Ставший хозяином в Коллегии иностранных дел Ростопчин поддерживал активную переписку с Суворовым, который старался раскрыть ему пагубность распоряжений гофкригсрата. Казалось, пользовавшийся особым доверием генерал-адъютант императора, недавно возведенный в графское достоинство, понял суть трудностей, с которыми столкнулся главнокомандующий Итальянской армией. «В Италии барон Тугут недоволен тем, что Граф Суворов не берет приступом Мантуи, Тортоны, Александрии и пр., — писал он в Лондон Воронцову. — Он знает, что наши солдаты идут на приступ, как на катание с гор во время масленицы, но зачем же губить их тысячами? Война ведется с блестящим успехом в этой стране, и Вы увидите из прилагаемой реляции Графа Суворова, что французы дерутся плохо».

Но ни Ростопчин в Петербурге, ни Воронцов в Лондоне, ни Разумовский в Вене так и не сумели помочь Суворову. Они засыпали победителя поздравлениями, а ему нужна была реальная поддержка. Не желая обострять отношений с Веной, он передавал через Разумовского поклоны «почтеннейшему барону Тугуту», постоянно обращая внимание российского посла на создаваемые ему трудности: «О! естьли б здесь можно было иметь мне пиамонтскую армию от 10 до 15 тысяч и на земском содержании: она бы делала Великому Императору Римскому превеликие услуги… Вдали Вам не так видно… Далее не вхожу, исполняю Высочайшую волю».

На другой день в новом письме полководец еще более откровенен: «Unterkunff[42] уже не здесь, но в Вене, отношениями мне вреден. Preu[ssi]sch Impertinens[43] сокращаю ласковостью. Ich kann nicht bestimt sagen[44] — мне наизлейший неприятель. Очень скушен дипломатический стиль обманчивою двуличностью. Спать недосуг». Далее — самое главное: если не принять его наступательную систему, Европе грозят или тридцатилетняя война, или новые унизительные уступки, подобные вырванному у Австрии «юным Бонапартом» Кампоформийскому миру 1797 года и даже хуже. Суворов внушает послу необходимость постоянно доказывать австрийскому руководству преимущества наступления (офензивы) перед обороной (дефензивой). За примерами далеко ходить не надо: в минувшей войне с турками австрийский оборонительный кордон «прорывали варвары по их воле»: «Так делал здесь (в Италии. — В. Л.) Бонапарте, так погибли Болье, Альвинци и Вурмзер. Мне повороту нет, или также погибнуть. На шее моей Тортонский и Александрийский замки… Мантуя сначала главная моя цель. Но драгоценность ее не стоила потеряния лучшего времени кампании… Пора помышлять о зюйдовой черте. Недорубленный лес опять вырастает».