Том 9. Повести. Стихотворения - Валентин Катаев

1923

В кино

В крещенский снег из скрещенных ресницОни возникли в этот вечер обе.Я думал так: ну, обними, рискни,Возьми за руку, поцелуй, попробуй.

В фойе ресниц дул голубой сквозник:Сквозь лёлины развеерены Мери.Но первый кто из чьих ресниц возник —Покрыто мраком двух последних серий.

Я никогда не видел ледника.Весь в трещинах. Ползет. Но я уверен:Таким же ледником моя рукаСползала по руке стеклянной Мери.

Плыл пароход. Ворочал ящик кран.Качалось море. Мери мчалась в скором.На волоске любви висел экран,И с фильма сыпались реснички сором.

1923

Рассказ

— Беги со мной! — Пусти меня! — Открой!— Тогда прощай! — До пасхи? —По контракту!И двадцать раз кидалась ротой кровьНа подступ щек в слепую контратаку.

— Тогда прощай! — Пурга пушила ворсЕе пальто. Вагон качал, как стансы.И до весны за восемь сотен верстДуэль трясла сердца радиостанций.

1923

Баллада

Шел веку пятый. Мне — восьмой.Но век перерастал.И вот моей восьмой веснойОн шире жизни стал.

Он перерос вокзал, да так,Что даже тот предел,Где раньше жались шум и шлак,Однажды поредел.

И за катушками колес,Поверх вагонных крыш в депо,Трубу вводивший паровозБыл назван: «Декапот».

Так машинист его не зряНазвал, отчаянно висяС жестяным чайником в руке.В нем было: копоть, капли, пот,Шатун в кузнечном кипятке,В пару вареная заря,В заре — природа вся.

Но это было только фон,А в центре фона — он.Незабываемый вагонФуражек и погон.

Вагон хабаровских папах,Видавших Ляоян,Где пыльным порохом пропахМаньчжурский гаолян.

Там ног обрубленных кочан,Как саранча костляв,Солдат мучительно качалНа желтых костылях.

Там, изувечен и горбат,От Чемульпо до наших мест,Герой раскачивал в набатГеоргиевский крест.

И там, где стыл на полотнеУсопший нос худым хрящом, —Шинель прикинулась плотнейК убитому плащом.

— Так вот она, война! — И тамПрибавился в ответК семи известным мне цветамВосьмой — защитный цвет.

Он был, как сопки, желт и дик,Дождем и ветром стерт,Вдоль стен вагонов стертый крикКосынками сестер.

Но им окрашенный составТак трудно продвигался в тыл,Что даже тормоза сустав,Как вывихнутый, ныл,

Что даже черный кочегарНе смел от боли уголь жечьИ корчился, как кочерга,Засунутая в печь.

А сколько было их, как он,У топок и кувалд,Кто лез с масленкой под вагон,Кто тормоза ковал!

— Так вот она, война! — Не брань,Но славы детский лавр,Она — котлы клепавший БрянскИ Сормов, ливший сплав.

Она — наган в упор ко рту,Срываемый погон,Предсмертный выстрел — Порт-Артур!И стонущий вагон…

Но все ж весна была весной,И я не все узнал…Шел веку пятый. Мне — восьмой,И век перерастал.

1925

Пятый

Нас в детстве качала одна колыбель,Одна пас лелеяла песик,Но я никогда не любил голубей,Мой хитрый и слабый ровесник.

Мечтой не удил из прибоя сирен,А больше бычков на креветку,И крал не для милой сырую сирень,Ломая рогатую ветку.

Сирень хороша для рогатки была,Чтоб, вытянув в струнку резинку,Нацелившись, выбить звезду из стеклаИ с лёту по голубю дзынкнуть.

Что голуби? Аспидных досок глупей.Ну — пышный трубач или турман!.С собою в набег не возьмешь голубейНа скалы прибрежные штурмом.

И там, где японский игрушечный флагТрепало под взрывы прибоя,Мальчишки учились атакам во флангИ тактике пешего боя.

А дома, склонясь над шершавым листом,Чертили не конус, а крейсер.Борты «Ретвизана», открытый кингстонИ крен знаменитый «Корейца».

Язык горловой, голубиной поры,Был в пятом немногим понятен,Весна в этот год соблазняла дворыНе сизым пушком голубятен, —

Она, как в малинник, манила меняК витринам аптекарских лавок,Кидая пакеты сухого огняНа лаковый, скользкий прилавок.

Она, пиротехники первую третьПройдя по рецептам, сначалаПросеивать серу, селитру теретьИ уголь толочь обучала.

И, высыпав темную смесь на ладонь,Подарок глазам протянула.Сказала: — Вот это бенгальский огонь! —И в ярком дыму потонула.

К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша,— Глядите, глядите, как ухнет! —И вверх из кастрюль полетела лапшаВ дыму погибающей кухни.

Но веку шел пятый, и он переросТеррор, угрожающий плитам:Не в кухню щепотку — он в город понесКомпактный пакет с динамитом.

Я помню: подводы везли на вокзалКакую-то кладь мимо школы,И пятый метнулся… (О, эти глаза,Студенческий этот околыш!)

Спешил террорист, прижимая к бедруГранату в газете. Вдруг — пристав…И ящиков триста посыпалось вдругНа пристава и на террориста.

А пятый уже грохотал за угломВ рабочем квартале, и эхоХлестало ракетами, как помелом,Из рельсопрокатного цеха.

А пятый, спасаясь от вражьих погонь,Уже, непомерно огромный,Вставал, как багровый бенгальский огоньИз устья разгневанной домны.

И, на ухо сдвинув рабочий картуз,Пройдя сквозь казачьи разъезды,Рубил эстакады в оглохшем портуИ жег, задыхаясь, уезды…

1925

Эпигону

Я вышел к воде, отпустив экипаж.Вода у сапог в эпигонстве позорном,Покорно копируя лунный пейзаж,Подробности звезд подбирала по зернам.

А помню, она разорялась на мгу,На волны, на пену, на жилы под кожей:«Я тоже стихия, я тоже могуПри случае быть ни на что не похожей!»

Напрасно дожди ломали копьяИ буря к воде облака пригинала.Прошло — и вода лишь плохая копияС непревзойденного оригинала.

1929

Маяковский

Синей топора, чугуна угрюмей,Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу,Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме,Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.

А до этого за день пришел, вероятно, проститься,А быть может, и так, посидеть с человеком, как гостьОн пришел в инфлюэнце, забыв почему-то побриться,Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.

Где он был после этого? Кто его знает! ИныеГоворят — отправлял телеграмму, побрился и ногти остриг.Но меня па прощанье облапил, целуя впервые,Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик».

А теперь, энергично побритый, как будто не в омут, а в гости —Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь, Ты придешь» —И в подошвах его башмаков так неистово виделись гвозди,Что — казалось — на дюйм выступали из толстых подошв.

Он точил их — но тщетно! — наждачными верстами Ниццы,Он сбивал их булыжной Москвою — но зря!И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой,Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.

1931

Цветок магнолии

Босую ногу он занесНа ветку. — Не сорвись! —Листва магнолии — поднос,Цветы на нем — сервиз.

И сверху вниз, смугла, как вор,Проворная рукаНесет небьющийся фарфорГромадного цветка.

Его к груди не приколоть.И мглистых листьев лоскМясистую лелеют плотьИ нежат ярый воск.

Зовет на рейд сирены вой.На темный зов в ответПрильнула детской головойК плечу больная ветвь.

Она дрожит. Она цветет.Она теряет пульс.Как в бубен, в сердце дизель бьетСтруей гремучих пуль.

Маяк заводит красный глаз.Гремит, гремит мотор.Вдоль моря долго спит Кавказ,Завернут в бурку гор.

Чужое море бьет волной.В каюте смертный сон.Как он душист, цветок больной,И как печален он!

Тяжелый, смертный вкус во рту,Каюта — душный гроб.И смерть последнюю чертуКладет на синий лоб.

1931