По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

Арсений нахмурился.

– Да кто его знает…

– Место там, конечно, ладное, – говорил Лесничий раздумчиво, – озера, речка поблизости, леса густые… Но до Демидова не так уж и далече. На нашем-то острове получше.

– Получше прятаться? – спросил Арсений.

Лесничий смотрел на него прямо.

– Наша тактика проста, – сказал Гвоздивцев, – удар и маневр в лесах.

– Как у тех скифов, – проговорил, не вынимая трубочки изо рта, Лесничий.

– Скифы в степях обитали, – возразил Арсений.

– Для них степь была как для нас лес, – ответил Прокоп Савельевич. – Налетят на своих резвых лошадках, напустят стрел, да и пырх! Ушли, растворились. Так они и били персиянское войско, пока то не поворотило восвояси. Воины Дария к такому не обвыкли. Им давай сражение. Считай, скифы были первыми партизанами. Немцу это не по нутру, как и Дарию. Или Наполеону. Ведь они нас считают за разбойников.

– Хотя в начале этого века в Гааге собрались мировые державы и порешили, что есть регулярные части, а есть иррегулярные, то есть добровольческие, ополченческие, – сказал Гвоздивцев. – Мы – ополченцы. А то, что приходится прятать оружие, знаки различия…

– Хитрость на войне никто не отменял, – подал голос одноглазый артиллерист Мурашкин.

– Верно, товарищ старшина, – одобрил Гвоздивцев.

– Да и кто величает нас разбойниками? – спросил Прокоп Савельевич. – Что германец вытворяет в деревнях?

Тут послышались голоса:

– Грабитель!

– Насильник!

– Зараза, мать его так.

– И мы будем хитрить и бить по-всякому германца, покуда не выдворим этого волка из овчарни, – спокойно сказал Лесничий.

– В нашей Конституции ясно записано: защита Отечества есть священный долг каждого, – напомнил Гвоздивцев.

– Это и без всяких конституций понятно, – отозвался Лесничий. – Таково право от рождения. Бить врага, ступившего хотя бы на клочок твоей земли. Ходи, германец, по своему фатерланду.

Люди согласно загудели.

Позже в землянке Гвоздивцев рассказывал Арсению о партизанских делах. Люди Лесничего выходили на подрывы мостов, поджоги управ, казни пособников. И действовали сами по себе, никому не подчиняясь, ни Коляде по прозванию Батя, ни Попову, смоленскому секретарю, пытавшемуся руководить партизанами из Москвы, ни Особой группе при наркоме внутренних дел, ни, наконец, созданному ЦШПД – Центральному штабу партизанского движения.

Рассказывал о лжепартизанах, то бишь – провокаторах. Они лютовали в деревнях, настраивая тем самым местных жителей против партизан, пытались устанавливать связи с настоящими партизанами. Это были хорошо обученные диверсанты. А наши кадры, смыслившие в партизанской войне, были выкошены… Последние базы, устроенные Стариновым и другими дальновидными командирами и учителями партизанской войны… – они были по всей стране. Все тридцатые годы создавались. Готовились кадры подрывников, диверсантов на случай войны. Закладка тайников была повсеместной… Сотни тонн провианта, оружия, боеприпасов, взрывчатки. И что? Все ликвидировали аккурат перед войной. А кадры… кадры партизанские и не знали, куда девать…

– Куда… куда… – Гвоздивцев, лежавший на нарах, сжимал и разжимал под головой свои большие кулаки. – Туда, куда Макар телят не гонял. – Он повернул голову к Арсению, сидевшему на своих нарах. – Там и твой шкраб?

Арсений удивленно хмыкнул. Как он догадался?

Гвоздивцев усмехнулся.

– На то я и начальник штаба, и бывший диверсант Старинова. Даже не спрашиваю за что. – Он помолчал. – А нас, партизан Старинова, уцелевших в этом обмолоте, и отправили в Испанию. Но мы и там выжили… Не все, но кто-то выжил и вернулся. Тут-то снова за нас взялись. Уже как за шпионов завербованных… Иногда и подумаешь ненароком, что если б не война… Но! – воскликнул он, вскидывая палец к низкому бревенчатому потолку. – Так и до пословицы «Кому война, а кому мать родна» докатиться можно. Война, которую затеял Адольф Людоедыч, людоедская и есть. Он против человечества бунтует, как будто смастерили его не во чреве фрау, а в каком-то другом месте. И сколько еще его подмастерья эти наломают костей, никто не ведает. Надо позвонки-то ему того… – проговорил он и, вынув руку из-под головы, как бы зажал в кулачище шею да и провернул кулак.

Рана на ноге хорошо заживала. Нинушка меняла мох, повязки. Скоро уже и мох не надо было подкладывать. Арсений заводил разговор о своем возвращении в полк с Гвоздивцевым, с Прокопом Савельевичем, но те отвечали, что путь неблизкий, и предлагали ему оставаться в отряде да и служить.

Арсений видел, как отправлялись на задания партизаны, по нескольку человек. Возвращение одной группы он тоже увидел. Пришли они поздно вечером, с осунувшимися лицами и какими-то задичалыми глазами. Одного партизана принесли на плащ-палатке, натянутой на две жерди. Лицо его было белым. Глаза огромно чернели. Он был ранен в живот. Его сразу отнесли в землянку Нинушки.

Утром похоронили.

И тут произошло неожиданное. Один из партизан, невзрачный, с жидко обросшим унылым лицом, утиным носом, сивенький вдруг надел черную шапочку с крестом и на шею повесил цепь с крестом и над вырытой на краю бора – уже не первой – могилой прочитал молитву. И все слушали ее, а одноглазый артиллерист Мурашкин и подпевал вместе с поварихой и еще одной бабой, Кузьминичной, уже пожилой, тоже стряпавшей на отряд и занимавшейся стиркой. Некоторые партизаны, стоявшие с непокрытой головой, крестились. Крестился и Прокоп Савельевич.

Последнее слово произнес Гвоздивцев. Он сказал, что Хрисанф Акимович Борисенков был отважным солдатом лесного ополчения, верным другом и защитником будущего. Будущей России. России свободы, добра и любви. И эта Россия неминуема, как бы ни старались немцы. После победы мы увидим эту новую Россию, совсем не похожую на прежнюю. Это будет Россия без страха, без голода, Россия для всех.

Лопаты посыпали песчаную землю на тело, завернутое в плащ-палатку.

Потом Арсений спросил у Гвоздивцева о партизане, читавшем молитву. Оказалось, что он – поп. Даже монах из Ордынской пустыни.

– Это что за пустынь? – спрашивал познакомившийся с ним Арсений.

Алексий – а все в отряде звали его Алешей Поповичем, – отвечал, что была Ордынская-Богородицкая мужская пустынь, заштатная. Монастырь при впадении речки Ордынки в реку Мёжу. В тридцатые годы монахов выгнали, в монастыре устроили промкомбинат, делали табуретки из икон, как иконы закончились – из березы, столы, комоды. Алексий обитал в лесу, в скиту, собирал ягоду, там ее пруд пруди, клюквы и брусники, менял в том же промкомбинате на хлеб, крупу, ловил рыбу. Потом и в лесники пошел. А что ж делать. Прошлой осенью там шли затяжные бои, все монастырские постройки побило. На этом месте некогда, в пятнадцатом веке, укрылись иноки от нашествия ордынцев и монастырь поставили. А от нового ворога уже сокрыться было нельзя. Все стены и кельи, церкви побил немец снарядами, бомбами. Пулями. И округу смертоносно