Большая родня - Михаил Стельмах

— Тяжеловато будет, — засомневался Прокопчук, — там раньше начали работу.

— Знаю, знаю, что тяжеловато. Тем не менее честь какая! — поспешно говорит Кушнир.

— В Багрине большие возможности имеют. В графике стоят выше нас.

— Солнце имеет больше возможностей, чем луна. А осенью, смотри, луна выше солнца поднимается! — сгоряча хватается Степан Михайлович за первый попавшийся образ.

Вокруг запестрели улыбки.

— Подумаем, — решительно говорит Зарудный.

— Следует, следует подумать, — идет к каменщикам.

В этой работе Кушнир знает толк; его крепкие пальцы так бережно и умело ходят возле камня, будто это не куски, а теплые клубочки серых ягнят.

Высокий день стоит над заречьем, и гул строительства катится вплоть до окраин сиреневого небосклона.

Не проходит и нескольких дней, чтобы на строительство не заглянул Иван Васильевич Кошевой, и тогда Кушнир расцветает улыбкой, чудесно похожей на улыбку некоторых колхозников, когда те встречают председателя у реки. Иван Васильевич всегда приезжает в обеденный перерыв или под вечер, перед окончанием работы. Тесным кольцом обступят его колхозники, жадно ловят каждое слово и о великом Сталине, и о международном положении, и об электрификации, и о стахановском движении, и об опыте передовиков, и о новинках в литературе. Бывает, вечер приклонится к крестьянам, похолодеет камень, покрываясь росой, а теплый задушевный разговор раскрывает новые горизонты, наполняет гордостью сердца и наполняет новой силой руки. Эти сердца и руки не просто пашут поле, кладут камень — они вкладывают свой труд, любовь и надежды в основу величественного построения коммунизма.

Сегодня же Иван Васильевич промедлил. Давно Поликарп Сергиенко сообщил Кушниру, что машина секретаря райпарткома промчала дорогой к селу.

«Наверно, обманул, а теперь улыбается себе в короткие усы» — начинает сердиться председатель на Поликарпа, зная характер луговика.

Однако у Сергиенко и в мыслях не было посмеиваться над Кушниром. Иван Васильевич, проехав селом, повернул на колхозную пасеку.

В тенистых лесах просеивался солнечный дождь; по его трепетным, золотистым струйкам тихо опускались на землю крохотные лодочки листьев. С дубов и кустарников свисали гроздья дикого хмеля, нежный аромат наполнял весь воздух.

Марка Григорьевича в хате не было. Над окнами смеялись связки зубатой кукурузы, у завалинки грелись на солнце мешки с черным мелким семенем синяка[100]. Иван Васильевич догадался, что старый пасечник обсевает «ленивую осину» — песчаный участок подлеска, где ничего, кроме убогих кустов осины, не росло. Садом идет к опушке. Скоро в птичье щебетание начал вплетаться просачивающийся отголосок разговора. Из-за деревьев замелькали человеческие фигуры, кони, сеялка.

— Марк Григорьевич, ты снова о пасеке думаешь? — раскатывается густой смех. Возле пасечника стоит коренастый Александр Петрович Пидипригора.

— А чего же? О пасеке.

— И не надоедает об одном и том же думать? — Я каждый раз про новое думаю.

— Это дельно сказано, — одобрительно промолвил Пидипригора. — Так нас Иван Васильевич учит: каждый раз про новое думать, что-то новое искать и находить.

— Конечно. Сам посуди: раньше весь воск церкви потребляли, воздух отравляли его чадом. А теперь наша продукция по сорока течениям растекается в сорок видов народного хозяйства. Интересно? Значит, не огородилась пасекой и лесами моя жизнь, не чадит плаксивой свечечкой. Да вот еще лучше: взглянешь в небо — летят самолеты, а у тебя сердце поет, так как твой воск и авиации служит… Иван Васильевич как-то говорил: у нас в Советском Союзе пчел больше, чем в Соединенных Штатах Америки, Японии и Германии, вместе взятых. Радостно?

— Радостно, — соглашается Пидипригора.

— А простой себе дед Синица хочет, чтобы у нас было пчел больше, чем во всем мире… Эта сказка, которая о медовых реках говорит, вплотную подошла к колхозной пасеке. Отсюда она настоящими реками потечет. И здесь есть над чем подумать.

— Марк Григорьевич, поэтому и синяк сеете?

— Поэтому и сею. Он на этом песчанике десять лет мне будет расти, фацелию же каждый год надо сеять. Вырубки же мы липой засадим. Гектар липы шестнадцать центнеров меда дает.

— Сто пудов? — удивленно воскликнул Александр Петрович.

— Сто пудов! Вот тебе и новая медовая речка. А ты говоришь, что я об одном и том же думаю. Если у человека мысли на одном месте крутятся — это уже не человек, а карусель.

Смех покатился опушкой. Забряцала штельвага[101], и сеялка ровно пошла над лесом.

Марк Григорьевич первый увидел Ивана Васильевича. Обрадовался, засуетился и сразу же повел секретаря райпарткома к питомнику. Молодые грецкие орехи ровными зелеными рядами отбегали от пожелтевшего сада. Осень не коснулась ни одного листика молодых побегов. Густой ореховый настой поднимался над теплой землей и соединялся с волнами увядающих лесных соков.

— Марк Григорьевич, теперь видно вам ореховые дороги, ровные, широкие, урожайные? — ясно смотрит в сиреневую даль Кошевой, будто там, разводя багрянец и позолоту дубрав, спешат в поле ароматные дороги.

— Видно, Иван Васильевич. И до сих пор благодарю за науку товарища Маркова… Поехал человек от нас, а следы его живыми дорогами поднимаются. Никаким ветрам их не задуть, никаким ливнями не смыть. Вот в чем сила человека.

— Большевика, — коротко промолвил Иван Васильевич.

— Большевика… Ореховые дороги! Не серая осенняя голизна, не плакучие ниточки вербы, а ветвистые урожайные дороги. Какая это роскошь!

— Не роскошь — жизнь наша. Богатая, красивая, советская. Девчата приносят песню в лесной сад, и ласковая задумчивая осень становится моложе. В плетеные с краснотала корзины укладывается золотистый пармен, сочная с крапинками веснушек дубовка.

Марта Сафроновна, смущаясь и краснея, здоровается с секретарем райпарткома. Она и сама сейчас румяная, дородная, как погожая осень.

— Что нового, Марта Сафроновна?

— Урожай собираем. Девчата мои в обеденный перерыв ходили в лес по грибы.

— Насобирали?

— Много. Может, приготовить вам на костре? Чтобы дымом и лесом пылали?

— И чтобы потом губ-губ кричал? — вспомнил подольскую прибаутку о грибах.

— Не будете кричать. Девчата мои начали в листьях печь грибы, а потом, смотрите, такая догадка им пришла…

— Какая? — одновременно спросили Иван Васильевич и Марк Григорьевич.

— Поздней осенью собрать и сжечь листву. Сколько тогда пепла у нас будет, да и вредителей меньше станет.

— Из-под самого носа перехватили идею. Форменные непоседы, — покачал головой Марк Григорьевич.

— Молодцы ваши девчата, Марта Сафроновна, — идет к говорливой бригаде Кошевой. — Эту мысль надо в широкий мир пустить.

— Прямо из-под самого носа выхватили инициативу, — никак не может успокоиться пасечник. — Больше думать начали люди о колхозе.

— И каждый раз про новое думают, — Марк Григорьевич пытливо взглянул на Ивана Васильевича. Но тот ровно заканчивает мысль: — Это потому, что колхозная жизнь уже твердо вошла в наш быт.

Солнце садится в пурпуровые волны дубрав; долины дохнули туманом, засмеялись синие дороги, зовя колхозников в село.

Поздними сумерками возвращается домой Александр Петрович Пидипригора. Все его тело, будто теплым соком, переполнено размывающейся, сладкой усталостью. Он таки засеял досрочно всю «осину», и значимость сделанного дела хорошо улеглась в его душе.

Во дворе стоит бестарка[102], наполненная яблоками.

— Александр Петрович, привезли вам трудодни! — кричит чубатый ездовой. — Богатая осень пришла в этом году.

— Сами сделали ее богатой, — степенно отвечает Александр Петрович, — постарались и сделали.

Разгрузив бестарку, он тихо входит в дом. Из комнаты слышать звонкий голос его мизинчика Лиды, ученицы седьмого класса. Отец сначала с приятностью прислушивается к бегу слов, а потом начинает все больше хмуриться. «Что она такое страшное читает?» — уже сердится Александр Петрович.

«Маленькое, серое, заплаканное окошко. Сквозь него видно обоим — и Андрею, и Маланке — как грязной раскисшей дорогой идут отходники. Идут и идут, черные, согнувшиеся, мокрые, несчастные, словно калеки-журавли отбились от своего ключа, словно осенний дождь. Идут и исчезают в сером беспамятстве…»

Александр Петрович больше не может выдержать.

— Лида, ты что это читаешь мне?

— Книгу.

— Сам знаю, что книгу. А что это за книга?

— Хрестоматия. Урок по ней задали.

— Как урок!? — негодует отец.

— Просто урок. Наизусть надо выучить.

— И даже наизусть!? О ком же тут пишут? И что это за осень такая… неправильная?