Рижский редут - Далия Трускиновская

И все же я был счастлив в тот день, когда наши лодки шли к Икскюлю; я был счастлив, стоя на корме, потому что видел лейтенанта Артамона Вихрева, его широченные плечи и бездумно-блаженную улыбку; потому что знал: следом идут две лодки моего племянника Алексая Суркова, а за ними – разуваевские лодки и йолы, и у всех нерастраченные боеприпасы, а гребцам помогают пехотинцы, так что на каждое весло чуть ли не по пять человек, и на носу, и корме каждого судна стоят заряженные орудия, ждущие лишь приказа «Пли!». Я был счастлив потому, что ярко светило солнце, и нужный ветер наполнял наши паруса, и речная свежесть пьянила голову лучше всех ароматов в мире, и весла двигались дружно и бойко, и на головном судне звучала старая добрая песня о молодом матросе, который паруса снастил, и негромко подпевал ей седоволосый Иван Николаевич Дружинин. Шла война – а я был счастлив, не странно ли это? Не знаю, как прекрасные читательницы, а мужчины меня поймут.

Я был счастлив, что рядом сидела красавица с пышными, слегка рыжеватыми волосами, в накинутой на плечи шинели, из-под которой выбилась и летела по ветру длинная шелковая шаль; я был счастлив оттого, что она мне не принадлежала и принадлежать не будет, но ее любит лучший мой друг, любит самозабвенно, и она, кажется, тоже полюбит его. Такое случается в молодости – и дай Бог, чтобы это чувство испытали однажды мои сыновья…

Икскюля мы достигли к вечеру, уже на закате, пройдя от Риги четырнадцать миль. Это был крошечный городишка, имевший тем не менее развалины замка на речном берегу и каменный храм. Его одним из первых построили немцы в те самые рыцарские времена, когда они захватили Лифляндию.

Заговорили наши орудия, вышибли неприятеля с окраин, пошла вперед пехота. Бой оказался недолгим – не так уж много вражеских солдат находилось в Икскюле, и мы довольно скоро выбили их из города, заставив отступить к югу, где у них, собственно, и была налажена переправа.

Шешуков послал всю пехоту и часть лодок преследовать противника и рушить те средства, которые они использовали при форсировании Двины, сам же со своим штабом сошел на берег. Было решено тут ночевать, а далее действовать по обстоятельствам.

К счастью, лодки моего племянника оставили в Икскюле, там мы и встретились. Все время боя я находился на дружининском йоле, который вперед не рвался, а вел под руководством Бессмертного прицельную и весьма меткую стрельбу по северной окраине городишки. Наша незнакомка вела себя совершенно невозмутимо, хотя несколько страдала от шума. Никаких попыток лишиться сознания не было, так что даже Бессмертный сказал нечто вроде комплимента: якобы впервые видит столь стойкую даму.

Ловкий Сурок сам себя назначил в квартирьеры и первым кинулся искать жилище для незнакомки, где она могла бы и умыться с дороги, и переночевать, как полагается даме, а не под кустом, завернувшись в шинель. За небольшие деньги, но с большим переполохом, ему это удалось, только ночлег получился неожиданный.

Натали все мечтала, как у нее будет свой салон, а незнакомка, явно о том не задумываясь, стала хозяйкой салона. Мы пришли в комнату, которую сняли для нее хоть и в корчме, но в корчме чистой, лишь самую малость пострадавшей от обстрела, с определенными удобствами, чтобы убедиться, что она там благополучно устроилась и получила сносный ужин, а остались едва ли не до рассвета.

Рано или поздно это должно было произойти – она заговорила.

У каждого моряка есть свои личные запасы. Артамон возил с собой бутылки с крепкими напитками, которые во многих случаях служили ему валютой для расчетов; хозяйственный Сурок, заботясь о приварке для матросов и гребцов, имел запас соленого сала, а в Риге раздобыл и копченое; Разуваев, с которым мои родственнички помирились, узнав, что в составе флотилии находится дама, прислал маленькую фаянсовую бутылку вандерминта – шоколадного ликера с неожиданным мятным запахом. Бессмертный оказался любителем местного желтого сыра и поделился им с дамой. Так что угощение на столе собралось презабавное и на всякий вкус.

Мы не собирались засиживаться, но, когда она разложила все гостинцы, как-то незаметно для себя завели светскую беседу.

Нас было пятеро, и мы расположились в крошечной комнатушке очень тесно. На столе горел свечной огарок, в запасе имелся еще один. Из мрака выступали только наши лица. Я устроился так, чтобы видеть нашу незнакомку (она все еще была незнакомкой!), рядом со мной приткнулся Артамон, Бессмертный уступил нам лучшие места и сам сел на подоконник. Потом, правда, Сурок отдал ему табурет.

Издали доносилась пушечная канонада – это наши лодки провожали последние неприятельские части, спешащие уйти через Двину на курляндский берег.

– Мне кажется, что мы встречались в Санкт-Петербурге, – несколько неуверенно сказал Сурок. – Но я не мог себе представить, что племянница графа Ховрина окажется вдруг в шести сотнях верст от родного дома, в чужом городе, вдали от близких…

– Я не племянница ему, а его воспитанница, дитя, взятое в дом из милости, – отвечала незнакомка. – И окрещенное в православие. Мне дали имя Ксении, но… впрочем, об этом – в свое время…

– Вы ведь не полячка, сударыня? – спросил Бессмертный.

– Я француженка, которая оказалась в России еще младенцем. Я даже могла бы назвать себя парижанкой, если бы помнила хоть что-то парижское. О доме, в котором мы жили, я знаю со слов Луизы. Я не помню и даже не могу помнить этого дома, – вздохнула незнакомка, – но Луиза столько раз его мне описывала, что я могла бы узнать его сразу. Он стоит на улице Сен-Дени, почти на углу улицы Пти-Лион, неподалеку от площади Сен-Сюльпис. Дом этот очень стар – у него остроугольная крыша, четыре высоких и узких окна по фасаду, а над крыльцом кровля образует навес, защищающий от дождя. У него три этажа, два каменных, а верхний, третий, сколочен из досок. Но главная примета – над крыльцом нарисована кошка на задних лапах, играющая в мяч с человеком одного с ней роста. Кошка и человек раскрашены самым варварским образом. Луиза полагает, что эта картина служила вывеской, но чьей – понять невозможно. Может быть, перчаточника – ведь они, говорят, изготавливали перчатки из кошачьих шкурок. А может, мастера, который делал ракетки и мячи.

– Этой картине, выходит, очень много лет, – заметил Сурок.

– Луиза говорила, что кафтан на дворянине времен чуть ли не короля Луи Пятнадцатого. Но Бог с ними, с дворянином и кошкой… – незнакомка вздохнула и помолчала, собираясь приступить к главной части своего рассказа. – Дом этот – свидетель гнуснейшего предательства, какое только возможно. Но…

Она вдруг усмехнулась, и усмешка эта мне не понравилась; такую же гримасу я видывал на лице Сурка, когда он затевал что-то недоброе.