Бунин, Дзержинский и Я - Элла Матонина

слегка ошарашенному спутнику: «Ну, когда я еще пройдусь рядом со Смоктуновским. Потерпите». Смеемся, прощаемся. И на обратном пути (нам по дороге) он восхищенно бормочет: «Кто она? Я ее не знаю! Как просто, славно и искренне!» А потом не без важности:

– А что? Помните у Николая Васильевича?

– Какого Николая Васильевича?

– Гоголя, конечно. Он так и говорит: «Человек стоит того, чтобы его рассматривать с большим любопытством, нежели фабрику или развалину». Я, конечно, не Колизей, но все-таки, знаете, дружочек…

«Дружочками» Смоктуновский называл тех знакомых и незнакомых, кто его любил, признавал, ценил, просто симпатизировал, так как в нем самом было неистребимое желание быть любимым, счастливым и добрым. Он засмеялся, съехал по ледяной дорожке с того места, где когда-то стоял памятник Пушкину. По-моему, он был счастлив этим маленьким сюрпризом подаренной ему симпатии.

Окуджава красиво призывал нас взаимно восхищаться и комплименты друг другу говорить. Смоктуновский был настолько странен, что так и поступал. Он выдал нам нашу стыдливую тайну – мы все хотим быть любимыми.

Исследователь С.Н. Лазарев в книге «Диагностика кармы» пишет: «Духовный потенциал, накопленный святыми, ясновидящими, основателями мировых религий, ныне исчерпан почти полностью».

Но неужели исчерпан потенциал, накопленный природносчастливыми людьми? Не может быть.

…Я принесла завизировать гранки. Он открыл дверь квартиры на Суворовском бульваре. В холле на тумбочке лежал зеленый том Михаила Булгакова. Открыт ближе к концу. После ритуала раздевания вдруг сказал: «Хотите, покажу, как распинали Христа?» И показал, как был, в халате, похожем на тунику, с поясом-веревкой. Тут же, в прихожей.

Это было великое умение, во сто крат больше его самого. Ведь он все узнал о смертном томлении еще на войне, которую прошел…

Не это ли печальное знание заставляло его жить любовью к людям и истово играть эту любовь?

В ту пора, когда фотографии Смоктуновского стали появляться на газетных и журнальных страницах, на них он чаще всего был не один, а в кругу семьи или с сыном Филиппом, а семейственность всякого рода тогда не приветствовалась. Даже в 70-е годы, когда позади был подвиг Никиты Сергеевича Хрущева, показавшего миру свою жену, обаятельнейшую Нину Петровну, говорить о личном считалось неуместным и непринятым. Можно утверждать, что Смоктуновский был первым из знаменитостей, особенно в актерском цехе, кто в своих интервью ввел в оборот слово «семья». Однажды по просьбе редактора Николая Котенко он должен был описать три рабочих творческих дня актера Смоктуновского. «Ты занят, загружен, перегружен, дальше так истязать себя нельзя, пора не столько работать, сколько рассказывать, как ты работаешь», – что-то подобное сказал Котенко. Спустя время Смоктуновский показал выполненное им задание. «Ты же о работе обещал мне писать. Это все, может, и ничего, но о работе нужно», – возопил заказчик, наткнувшись на пассажи о семье, школе, первом сентября…

И что же Смоктуновский? «Для меня все это и есть работа, это моя жизнь, семья, время. Я слышу, я смотрю. И все кругом есть жизнь…»

Мог ли лучше сказать актер, который всякую житейскую мелочь, как Плюшкин, складывает в копилку, потом сортирует и на самом дорогом и любимом задерживается взглядом и мыслью. Котенко все понял…

«Но не всем это было дано», – грустно замечал Смоктуновский. Он рассказал о стереотипном новогоднем интервью с такими же стереотипным вопросом:

– Какое событие уходящего года вы считаете самым ярким, важным для вас?

– Самым ярким, запомнившимся? Летом мне удалось быть на юге, и я с дочкой входил в воду. Кругом было так тихо, безлюдно. Море – и мы с ней. Она еще совсем крошечка и не умела плавать, боялась и хотела. Я держал ее за ручки, потом приподнял, и она ножками колотила меня, было больно и вместе с тем здорово. Вот, должно быть, это…

– Вы серьезно?

– А почему бы нет?

– Мне хотелось бы услышать, что важного случилось именно у вас.

– Понимаю. Одну минутку. Событие, год… Извините, я прав.

«Журналист ушел скисшим, – пишет Смоктуновский. – Ему нужны были разные «банзай-ура-виваты» и, главное, на политические темы. А может, он просто не знал, какую цену заплатил актер за эту детскую радость общения с морем, которое помнил «зловещим, мертвым, несущим смерть». Как это бывает на войне…»

Я цитирую строки рукописи неспроста. Она состояла из трех кусков под общим названием «Три дня осени». Но журналом отобран был лишь один, сугубо политический. Остальное признали не интересным для широкого читателя.

На самом же деле это был прекрасный рассказ о его семье, на мой взгляд, замечательной. Вы приходили не в квартиру, а в ДОМ, с собственной физиономией, уютом повседневности, на котором лежала печать заботы о детях. Так вот, речь шла о 1 сентября, извечно главном дне для детей и родителей. С каким юмором отец пишет о стрижке сына «с маскировкой под короткие волосы», спавшего с повязанной головой и державшего по дороге в школу эту голову так прямо, словно она в гипсе, с подростковой стыдливостью не желавшего нести цветы и державшегося подальше от родителей.

Он всматривается в детские лица – «их мордашки были самозабвенно прекрасны с их миром интересов и грез». И они хорошо чувствовали, – замечает Смоктуновский, – гостей скучных и сказочных, таких, как этот нескладный учитель из «перевернутой вверх тормашками Австралии с ее бумерангами и кенгуру». Он раздумывает над сочинениями сына и дочери – правильными, аккуратными, но с таким вздохом безмятежного детства в каждой строке, что у него начинает щемить сердце.

А рядом скрытая тревога и раздумье о характере дочери. Она – старшая санитарка в классе и слишком озабочена своим положением: «Тщеславность, что ли, не пойму. Проявление власти над другими? Стоять у дверей в совершеннейшем одиночестве, ожидая свои жертвы с грязными ушами и носами»…

Время шло, бежало, тянулось. Имя Смоктуновского «бронзовело», становилось классикой, оно вошло в историю культуры, а Смоктуновский-человек, сколько помню, тревожно, чутко и трепетно оглядывался на своих детей. «Филипп сыграл первую роль – посмотрите, это интересно». Машенька с балетными ножками в нарядном платье для гостей. И о чем бы ни шла речь с деловыми гостями, помню взгляд отца, скользивший по комнате вслед за любимой дочерью. Помню толстое, пятнистое, с усами и мягкой шкуркой существо, сидящее в клетке. «Для Машеньки, мне теперь нужно будет много газет для этого зверя, редакция поможет?»

И потом значительно позже надпись на фотографии: «Это моя дочь Мария! Самый дорогой для меня на земле человек. Сейчас она уже закончила хореографическое училище и танцует в Большом театре. Счастья ей».

Его все время волновала тайна похожести