Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Фронтовая удачливая судьба все еще сопутствовала им, сберегала их боевое содружество. Иван Дудников уже носил на погонах три нашивки, Микола Хижняк — одну, ефрейторскую. Медали «За отвагу» и «За оборону Сталинграда» скромно поблескивали на их солдатских гимнастерках, туго обтягивающих мускулистые груди. Оба, Иван и Микола, заметно посолиднели, поважнели, оба отпустили тщательно подстригаемые у батальонного парикмахера короткие усики. Микола ни в чем не хотел уступать своему другу — даже в манерах и привычках.

И командный состав батальона оставался прежним. Только Саша Мелентьев получил звание старшего лейтенанта, а Алексей Волгин после упразднения комиссарских званий стал майором, а по должности — заместителем командира по политчасти…

В субботу после обеда Алексея вызвали в штаб полка для получения каких-то инструкций. Возвращался он оттуда, когда заходило солнце.

Теплый вечер ложился на расцвеченную лучами притихшую землю. Лес, по опушке которого шел Алексей, был полон всеми обычными в этих местах звуками весны. Из глухой чащи доносилось то тетеревиное бормотанье, то стрекотанье сороки, то протяжный свист. В низинах уже накапливался зеленоватый туман и словно обжигал горло холодными резкими струями. В канавах чуть слышно булькали и шептались последние ручьи половодья.

Уже успевшая просохнуть тропинка вилась под ногами Алексея. Протоптанная связными, она делала совсем неожиданные, но, повидимому, необходимые повороты и петли, временами то спадая в лощины и виясь по их дну, между тонких берез и кустарников, то выходя на откосы холмов и переваливая через них как раз в наиболее безопасных, скрытых от противника местах, избранных безошибочным чутьем бывалых солдат. По этой тропинке можно было ходить во время самого сильного боя и не быть обстрелянным. И Алексей шел так же спокойно, как шел бы где-нибудь в глубоком тылу.

Тишина и красота вечера действовали на него успокаивающе, и в то же время обостряли в нем дремавшие до этого чувства. Ему было и радостно и немного грустно. Радостно от мысли, что вот пришла еще одна весна, еще один праздник Первого мая, и положение на фронтах после зимнего наступления еще более упрочилось.

Грустно же Алексею было от сознания, что весну эту и праздник Первого мая не встретят многие из его боевых товарищей. В боях и походах он забывал о них и о своем давнем личном горе, но как только наступало затишье, мысль о прежних утратах — о безвременной гибели жены и потерявшемся сыне — вновь оживала в нем.

Алексей остановился, изумленно, словно впервые обнаружил громадные перемены во всем и в самом себе, огляделся… Как изменился он сам, как посуровел и постарел! Сколько седых нитей вплелось в его коротко остриженные жестковатые волосы!

Да, пережито немало! Немало дорог исхожено. Под Старым Осколом он выводил свой и соседний батальоны из неприятельских клещей, отстреливался из автомата чуть ли не от целого взвода эсэсовцев; под Сталинградом, на Вишневой балке, водил в атаку отставшую в общем рывке фланговую роту. Каску его снесло взрывом мины — лопнул ремешок, — но осколки прошли поверх головы, смерть обошла Алексея и на этот раз. И еще бывали случаи: значительные и малые, достойные раздумья или горькой улыбки. Каждый из них накладывал на душу Алексея новый рубец, и в то же время Алексей чувствовал, что стал крепче и как будто чище…

Алексею захотелось пить. Он подошел к березе, вынул ножик, аккуратно надрезал белую кору, припал губами к обильно брызнувшему соком надрезу. Сладкая терпковатая жидкость наполняла рот. Алексей с наслаждением пил ее, утоляя жажду, и ему казалось, что силы его прибывают с каждым глотком…

Солнце уже зашло, когда он подошел к землянке командира батальона. Устроенная в склоне балочки, устьем выходившей в ближайшие тылы, она отличалась прочностью, домовитостью и порядком, царившим в ней и вокруг нее. Дорожки, подходившие к землянке, были туго утрамбованы и подчищены, вход и всю площадку прикрывали низкорослые ракиты.

У входа были устроены аккуратно срезанные связным Фильковым, обмазанные глиной завалинка и приступки, ведущие внутрь землянки. Немного поодаль, под навесом дубняка, стояла скамейка, на которой можно было отдохнуть, и даже небольшой столик на вкопанном в землю стояке.

Землянка состояла из двух половин — передней, штабной, где занимались своими делами командир и адъютант старший (здесь, же стояли телефоны и радиоприемник), и спальни с двумя дощатыми нарами и столиком. Искусно выведенный наружу отдушник всегда способствовал притоку свежего воздуха, а продолговатое низкое окошко, расположенное под самым потолком, пропускало дневной свет. Мощный четырехъярусный накат из толстых бревен был обшит здесь фанерой, стены тоже были обиты досками. Фильков часто хвастал, что ни у одного комбата не было такой благоустроенной землянки. Он приложил все старания к тому, чтобы командиры испытывали все удобства и уют, ревниво следил за чистотой, не позволял разбрасывать окурки, подметал березовым веником утоптанную землю чуть ли не каждый час и всегда придумывал что-нибудь новое — приделывал какую-нибудь полочку или шкафчик, сооружал новую печку с замысловатым дымоходом, рассеивающим дым, приспосабливал освещение.

И на этот раз Фильков был занят каким-то новым сооружением. Особое внимание его было сосредоточено на радиоприемнике и аккумуляторах, за которыми он следил сам и которые через определенные промежутки времени носил километров за пять, в штаб дивизии, для зарядки. Сейчас он особенно придирчиво допытывался у телефониста, все ли в исправности, чтобы завтра без помех прослушать парад на Красной площади…

Капитан Гармаш, как всегда, с нетерпением ожидал своего замполита.

— Что нового в полку? Какие изменения в распорядке завтрашнего дня? Рассказывай, — попросил он, беря Алексея под руку и пытливо глядя на него. В последние дни Гармаш особенно тревожился частыми вызовами Алексея в полк и политотдел дивизии, боясь, что замполита в конце концов возьмут от него.

— Пойдем наружу. В землянке что-то душно, — предложил он. — Цыганская натура не позволяет мне засиживаться в помещении. Уж очень засиделись мы, пора бы и поразмяться в бою, не так ли, Прохорович?

— Да, пожалуй, — скупо ответил Алексей.

Они вышли из землянки, сели на скамейку.

Смеркалось. По балочке между оголенных, едва закурчавившихся кустов дубняка растекалась пахучая сырость. По-прежнему ни одного выстрела не доносилось с неприятельской стороны. Только из лесу, где располагались хозчасть батальона и санвзвод, долетал неясный, казавшийся очень странным среди вечернего фронтового безмолвия женский голос.

Гармаш, чисто выбритый, одетый в новое летнее, пахнущее еще не обношенной материей обмундирование, курил, пыхая едким дымком из маленькой трубочки.

— Какой же завтра распорядок? — после минутного молчания вновь спросил он.

— Самый обыкновенный. Никаких изменений, — ответил Алексей. — Усилить наблюдение… Полк нынче посылает разведчиков — это ты знаешь… Замполиты проводят по ротам беседы, читают приказ товарища Сталина…

Гармаш потянул из сипящей трубочки.

— Как-то в тылу будут встречать нынешний праздник? — задумчиво протянул он.

— Да, уже есть сообщение, что никаких демонстраций не будет. Трудящиеся, как и в прошлом году, постановили сделать Первое мая рабочим днем. Будут, наверное, только небольшие митинги на заводах и предприятиях… А нам этой ночью должны доставить из дивизии подарки. До утра приказано разослать по ротам, а утром раздать бойцам.

Глаза Гармаша оживленно заблестели.

— Вот за это народу и командованию спасибо. Большая радость будет…

Гармаш стал выбивать о скамейку трубку.

— Слыхал, Прохорович, про последние сведения разведки? — спросил он немного погодя. — Наши герои притащили важного «языка», и он кое-что интересное рассказал. Точно установлено: гитлеровцы стягивают сюда крупные силы.

— Мне тоже об этом рассказывали в полку, — сказал Алексей. Только неизвестно, кто начнет первым в этом году.

— Где мы начнем, когда подсохнет, как по-твоему? — понизив голос, спросил Гармаш.

— А я тебя хотел спросить, Артемьевич, — сказал Алексей. — Хорошо бы начать нам, нашему фронту, вроде бы продолжить начатое…

— Да, было бы неплохо, — согласился Гармаш.

Алексей с таинственным видом смотрел на него, как бы скрывая что-то важное.

Гармаш заметил это, спросил с беспокойством:

— Ты, Прохорович, не сказал мне, что говорят в политотделе о твоем повышении… Что-то слишком часто они стали вызывать тебя.

Алексей молчал. В сумерках лицо его казалось особенно суровым.

— Пока определенного ничего не сказали. Но, кажется, комбат, придется нам с тобой расстаться, — тихо ответил Алексей. — Возьмут меня заместителем по политчасти командира полка, а может быть, и еще куда-нибудь.