Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Неужели возьмут? — огорченно спросил Гармаш. — И ты согласен?

— А как же? Один раз проявил самовольство, но то была, как говорится, исключительная причина… А теперь… Приказ есть приказ. Вот тебе приказали бы, как бы ты поступил?

— Ну, я — другой вопрос, — неопределенно ответил Гармаш.

— А я что — не такой? Я бы, пожалуй, согласился сейчас, чтобы меня отозвали на транспорт. Сейчас кое-кого из железнодорожников отзывают из дивизии. Но, очевидно, теперь я исключен из гражданских тыловых списков. Мне предоставлена полная свобода остаться до конца войны военным, — полушутливо подчеркнул Алексей. — А иногда, откровенно говоря, Артемьевич, сосет под ложечкой. Особенно, когда увижу поезд или хотя бы рельсы. Так тянет старая профессия. Так бы и полетел и начал орудовать. И то сказать: ведь мы воюем по необходимости. — Голос Алексея зазвучал взволнованно. — Ведь мы по своему складу мирные люди и воюем только тогда, когда нас здорово распекут, заденут за живое, когда нужно добывать свободу народу или защищать ее от врагов. И всегда так… Сейчас еще война, а в тылу что делается! Люди идут по нашим пятам и счищают всю эту копоть, всю грязь, что оставила война. Я получил письмо от старшего брата, от Павла. Он пишет: в его совхозе какую-то новую пшеницу этой весной посеяли, лесополосы, виноградники сажают, каких до войны не было, а ведь всего три месяца, как там была мерзость запустения. Он уже торопит меня и ругает, что мы опять остановились и не гоним врага дальше.

— Да, нетерпячие они там, в тылу, — усмехнулся Гармаш. — Им бы все сразу. И чтоб новую пятилетку уже начинать. Так, значит, уедешь ты от меня, Прохорович?

Гармаш тяжело вздохнул.

Алексей осторожно положил на его плечо руку:

— Не тужи, Артемьевич, может, все обойдется… Поговорят и перестанут… И довоюем мы с тобой вместе…

— Эх, хотя бы. Подумать только! Сколько воевали, сколько прошли вместе и вдруг — прощай!

Алексей приблизил к глазам светящийся циферблат часов, поднялся со скамейки.

— Пойду я, Артемьевич, сначала во второй эшелон, потом в роты поговорить с народом. В санвзводе, в лесу, я назначил что-то вроде торжественного собрания. Отпусти Мелентьева, пусть тоже пойдет.

— Ладно. Я тоже по ротам пойду, — сказал Гармаш.

Алексей зашел в землянку, чтобы взять автомат, и, увидев копавшегося у радиоприемника Филькова, вспомнил об усилителе и двух репродукторах, которые он достал еще во время зимнего наступления, и ждал случая, чтобы применить их с наибольшим эффектом. Он продумал все заранее и посвятил в свой замысел Филькова и связистов.

Теперь, с наступлением темноты, они и готовились исполнить все так, как говорил майор. Присланные из двух рот связисты с нетерпением ожидали минуты, чтобы потянуть нитку кабеля на передний край и установить там усилитель и репродукторы.

Филькова и связистов особенно занимала мысль, как завтра на весь передний край прогремят торжественные звуки Первомайского парада. Возможность этого так волновала их, что они забыли обо всем и, как детей захватывает увлекательная игра, так и они были поглощены устройством радиоточек в окопах.

— Надо сделать так, — с увлечением говорил совсем юный пухлощекий связист, когда Алексей спустился в землянку, — чтобы и немцы могли услышать. Чтобы погромче было. Пускай слушают, какой у нас праздник и что такое наша Москва, которую они хотели одним махом забрать. Пусть знают, какая у нас сила!

— Так и сделаем. Мы их завтра оглушим, — мрачно пообещал Фильков.

— Сейчас будете тянуть кабель? — осведомился Алексей и взглянул на часы.

— Сейчас, товарищ гвардии майор! — деловито ответил связист постарше, с погонами сержанта.

— У вас все готово?

— Готово, товарищ гвардии майор.

— Старайтесь только без шуму, чтобы вас не обстреляли..

— Будьте уверены, — солидно ответил связист.

— Двигайте. Чтобы к полуночи все было готово.

— Будет исполнено, товарищ гвардии майор.

В землянке горела все та же сохраненная Фильковым лампа на высоком бронзовом цоколе под тюльпановидным абажуром, освещая нарядно убранные зелеными ветками стены землянки, оживленные лица бойцов.

Саша Мелентьев, заметно возмужавший, усвоивший уверенные манеры фронтовика-офицера и одетый так же, как и Гармаш, в новую легкую гимнастерку и брюки, сияя голубыми глазами, кивнув на связистов, стал рассказывать:

— Товарищ майор, ребята-то что придумали… Архипов на фанерном листе нарисовал карикатуру на Гитлера и прикрепил к палке. Как только немцы начнут вести пулеметный огонь, бойцы портрет и выставят, а фашисты, глядя на своего фюрера, в один момент прекращают стрельбу. Так проходило несколько раз, а потом, видать, им это надоело, или портрет им не понравился — уж больно издевательски нарисован, — ну, и шпарят теперь по Адольфу из всех пулеметов. Изрешетили напропалую, живого места не осталось.

Связисты засмеялись.

— Зачем же вы немцев дразните?! — улыбнулся Алексей.

— А мы, товарищ гвардии майор, чтобы проверить, — сдерживая распиравший его смех, ответил пухлощекий, с белым пушком на губе Архипов. — Как они своего фюрера, уважают или нет. Получается, что не особенно…

И связисты засмеялись еще громче.

Алексей накинул на плечи плащпалатку, взял поданный Фильковым автомат и, пригласив с собой Сашу Мелентьева, вышел из землянки.

Санвзвод располагался в полукилометре от штаба батальона, в лесной пади.

Как только Алексей и Саша Мелентьев вошли в лес, сильный запах березового сока и чуть внятный аромат скрытых в прошлогодней листве ландышей окутал их. Присутствие чего-то прекрасного, вечного и неодолимого никаким врагом чувствовалось здесь особенно сильно.

В лесу было очень тихо. Совершенно неподвижно стояли стройные красавицы-березы. Сквозь их еще прозрачные кроны просвечивали крупные теплые звезды, горевшие каким-то необычным, зеленоватым праздничным светом. Откуда-то из чащи были слышны трепыханье крыльев, посвистывание и чулюканье неизвестной птицы.

Алексей и Саша на какое-то время забыли, что они вблизи переднего края, что тишина леса каждое мгновение может нарушиться противным свистом и грохотом внезапного артналета.

Саша Мелентьев, по давней своей привычке примерявший все явления жизни к тому, что он знал из литературы, сравнивал этот весенний вечер в лесу с известным описанием такого же вечера у Льва Толстого в «Анне Карениной».

«Вот и тогда, когда Левин и Стива Облонский стояли в лесу на тяге, лес был такой же, — думал Саша, чувствуя под ногами мягкую удобную тропинку и вдыхая всей грудью ароматный воздух. — Только было это раньше, когда местами еще лежал снег, и, кажется, Левин подумал тогда: „Слышно и видно, как трава растет!“»

И Саша Мелентьев, немного поотстав от Алексея, тоже остановился и прислушался: неясное потрескивание и шорох прошлогодней опавшей листвы донеслись до его слуха, и он подумал: «В самом деле слышно. И этот запах такой же, наверное, как тогда, и такие же звезды!»

И гордость за то, что он живет на той самой земле, на которой жили все великие люди земли русской, и за то, что он сам и весь народ были ее хозяевами и боролись за нее, заполнила все его существо. Он почувствовал, что готов умереть, защищая эту землю, этот лес, эту красивую падь…

Саша Мелентьев догнал Алексея, и они пошли рядом, молча, каждый погруженный в свои мысли.

Алексей думал в эту минуту о том растущем с каждым днем влечении к военфельдшеру Нине Метелиной, с которым он все время боролся и не мог победить.

Он тщательно скрывал свое чувство от всех и хотел бы скрыть от самого себя, если бы это было возможно. Разум говорил ему, что любовная связь с женщиной здесь, в фронтовой обстановке, на виду у подчиненных, является чем-то безнравственным и недостойным воина-коммуниста. Все время он убеждал себя, что это не что иное, как потеря моральной чистоты, столь обязательной в условиях всякой тяжелой борьбы, когда многие тысячи людей терпят неслыханные лишения и бедствия.

Влечению к Нине вначале мешали также и воспоминания о Кето.

Алексей рисовал себе покойную жену такой, какой видел в последний раз, накануне ужасного воскресенья, там, недалеко от границы, — красивой, светлой, с ясными живыми чертами, и тоска, гнев и ярость против виновников ее гибели вновь овладевали им…

Но воспоминания эти, жгучие, непереносимые вначале, теперь все реже посещали его.

Гнет сваливался с его души сам собой… Наступала весна, сияло солнце, звенели на разные голоса хлопотливые птицы, устраивая свои гнезда, росли травы, невольно улыбались солнцу люди, и Алексей, наряду со всеми, забыв о том, что вблизи лежал фронт и всюду бродила смерть, чувствовал то же самое, что и все… Он понял, что не к мертвому, пусть самому дорогому когда-то, стремилась его душа, а к живому… Этому стремлению не хватало сил противиться.