Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

До Эрмитажа я заходил в театральное училище на репетицию «Павильона Армиды», идущего в будущее воскресенье по поводу Фокинского юбилея в Филармонии. На днях чествовали другого «предателя» — Рахманинова. Сегодня не стоило оставаться, ибо Лопухов собирается распустить танцовщиц в обоих сложнейших вальсах, я же могу пригодиться тогда, когда станут вспоминать сюжет, что произойдет в воскресенье. Кстати, я опротестовал название, появившееся на уличных афишах, — «Балет-феерия», но выяснилось, что «Павильон» был уже так назван, когда шел три года назад.

После Эрмитажа пришлось идти в Аничков дворец, куда Ильин пригласил весь музейный совет для ознакомления с его многоголовым детищем на месте. От скуки я потащил с собой нашего эрмитажного забавника (и опять-таки шута горохового) Ю.Ф.Татищева и И.И.Жарновского, осмотрели и памятные комнаты, кроме третьего этажа, и музей. С огромным апломбом комичного, пищу давали объяснения Курбатова, дух которого и сказывается на всем этом странном учреждении, как в дурную (дилетантизм, случайность), так и в хорошую сторону — положено начало каким-то новым наукам и главным образом «науки о городе». Обозрели и Музей Старого Петербурга и видели здравоохранение, но, увидев, что объяснения почетного доктора-фанатика своего дела угрожают затянуться на два часа, я постепенно со своими коллегами удрал. Больше всего я и на сей раз умилялся старинными фотографиями всех видных европейских городов, так и придворно-семейными.

Музей Александра III в полном порядке, хотя следовало бы оттуда кое-что изъять — «Версали» Гюбера Робера (висят высоко, что-то суховаты), Фальконе, полдюжины деревянных готических скульптур, конскую богиню Селя, марину Изабе и кое-что еще. Однако как-то жаль разрушать этот, в сущности, бессмысленный и плохо расставленный набор. Помня язвительные намеки, что все еще многие картины и предметы не возвращены из музеев (часть нам ненужных), мы давно решили их отдать.

Вечером мы всей семьей в Большом драмтеатре на «Турандот» — гастроли московской студии. Я рассчитывал получить такое же удовольствие, как и в Москве, но ошибся, встретившись с подобным курьезом. В двух первых актах просто скучал и томился. Менее всего прельщает музыка, впрочем, обыденная, ресторанно-опереточная, с весьма умеренными и наивными шуточками, экзотизмами (вдобавок целый номер просто краденые — кроме них, мазурка Шопена). Красив Завадский в роли Тарталя. Постановка в целом не лишена сильной оживленности и остроумных трюков. Но чему особенно можно позавидовать, так это — неведомой за периферией влияния Станиславского — педантичной старательности и совершенно изумительной «срепетовки». Но что это все? Какой смысл в том, что видишь? Но в этом, как и полагается в московском хаотичном, сильно претенциозном и достаточно-таки отдающем провинционализмом, творчества никак не встретишь. Во всяком случае, это «не Гоцци», и не потому, что это не он, что столько тут напихано модернистичного и так снобно-модного (начиная с фраков), а потому, что игра актеров вся пропитана чуждой замыслу автора пародийностью. Почему надо «Турандот» играть, как «Вампуку»? А играют они именно «Вампуку» во всех же (безвкусно) приподнятых тонах, чередующихся с навязчиво-подчеркнутым и еще более безвкусными кусочками любителей наивности. В Москве на последнее мода — молодые актрисы особенно увлекаются этим приемом, заимствованным от артистов кабаре, парадировавших задушевные тона чеховских простушек. Наконец, какое отношение имеет к Гоцци весь этот «футуризм» и кубизм напрокат! Эти едва ли скосы, линии, «сверло», окрошка из разных форм, покатая площадка и прочая «Пикассо — Мейерхольдовщина», приправленная сладенькой цветистостью «местного Щуко — Нивинского». Наши больше всего и, пожалуй, скорее единственно понравилась начальный «парад», фокус с Одалиской на глазах у публики и последний уход, к сожалению, проделываемый с чисто московским серьезом. Вообще же Акица и Атя были в негодовании.

Кока и Юра скучали, а смеялась лишь одна более примитивная (совсем примитивная) Марочка.

В антракте, в кабинете уже отбывшего вчера в Москву Хохлова (вся труппа едет завтра, я решительно отказался протежировать эрмитажные дела), шло обсуждение спектакля в обществе Н.И.Комаровской, Софронова и Е.Н.Тиме.

Фашисты запретили первомайские празднества. Заключен тайный договор Италии с Югославией против Греции (точат зубы на Салоники). Открывается особая сессия суда по назревшим законам о труде. В спорах, в газетах то и дело читаешь острастки по адресу лиц, не сдавших к 1 мая декларации по подоходному налогу.

Пеструшка [кошка] наверху захирела, и ее вернули на время к Моте, котенок-«профессор» отдан Руфи.

Весенняя погода, как бывало в Париже в феврале. Серебристость, чуть туманно, влажно, почти тепло. Утром рисовал с отвращением иллюстрации для «Черной курицы», но надо сдать.

Днем прибирал кабинет коллекции, раскладывал накопившиеся из разных папок по своим местам. Татан три раза гулял и наконец-то так устал, что весь остаток дня неистово капризничал. С яростью в сердцах его пришлось засадить под ключ в нашу спальню. Оттуда он благим матом вопил: «Я буду пай! Я буду пай!» Эти сакраментальные слова он произносит всякий раз, как только его за что-нибудь наказывают или собираются наказать (высшая мера — скорее в последнюю комнату), и вопит их подряд бесчисленное количество раз, до тех пор пока его не простят, а иногда еще и после. Вообще он весь полон причуд, хитростей. Бабушка балует, портит его безгранично.

В 5 часов всей компанией (я в новых сапогах, купленных вчера при участии Акицы в магазине) идем с визитом к Кике. Не застаем их (он в Москве, Тая в Шлиссельбурге) и оставили запуску на фантастическом английском языке с приглашением на чашку чая в пятницу (мое рождение). По дороге обратно встречаем Бориса Рериха. Его Стип устроил кем-то вроде директора полусуществующей и стоящей в Демидовом переулке неизвестно кому подвластной (ибо Тырса отдыхал) школы Общества поощрения. И за это он может поселиться в квартире брата, в которой еще сохранилась мебель (картины взяты в опасное время в Эрмитаж). Я в свою очередь отметил, до чего он, Б.Рерих, определенный немец в разговоре, в манерах, при этом крайне обязательный человек, должен выхлопотать сам для школы средства и прочие «данные утверждения существования». Он это сумеет сделать, недаром брат Рериха! Рерих сейчас на пути в Европу, в Париж, но почему и надолго ли, брат не знает. Зашли всей компанией на аукцион Общества поощрения, уже окончившийся, и я забрал доставшиеся мне: книгу «Le Danule» с прелестным гравюрами с Бертлетта за 35 лимонов и папку целую рисунков. Среди книг — отличная гуашь Ф.Толстого «Цветы», итальянский пейзаж сепией, подпись А.Л.Б. Если бы не странно поставленная точка, можно было бы считать за миниатюру Александра Брюллова.