Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Настоящее время для коллекционирования, но, увы, ни у кого нет денег. И у нас менее, чем у кого-либо. Главное, никаких перспектив на получение. Впрочем, в четверг мы обедали со Стипом (сосватал Алешка Павлов) у директора «Торнтона» Изюмова. Авось-то он что-нибудь у меня затем приобретет! К чаю Костя Бенуа с женой, Кока с Вл. Милашевским. Со слов какого-то поэта он рассказал о вчерашнем диспуте Мейерхольда (забыл записать, что я получил приглашение туда явиться и от Сорабиса). Оказывается, почти все сводилось к прославлению Красной армии, пролетариата, посылалась анафема психологии и всякой «тяжести». Работники театров должны тоже-де и сами воспитывать принудительность (значение жеста) и насаждать в зрелищах истинно коммунистические доктрины. Возражений из-за страха перед Чекой, разумеется, почти не было. Зато многие, и среди них С.Радлов, цинично подхалимствовали.

Выставка в Академии почти устроена. «Миру искусства» уделена крошечная комната, на пути к «левым». Но члены его уже разместились врозь. И кое-кто (например. Кустодиев) оказался в гуще «правых». Из-за ловушки… крепко поспорили Татлин с Матюшиным. Приятен Карев, повесивший себя среди мирискусников. Гадкое впечатление опять-таки благодаря подхалимству перед «высочайше принятым» произвел на меня Савинов. В этом «мастихине» оказалась подленькая скорпионская душонка Анненкова. На постоянной выставке у Лиды Корвин висит большой, ранний, очень истинный и хороший этюд берез. А позади них — далекий нужник. Бентовин его чуть было не принял за Бакста!

Забыл записать, что Тройницкий привез известие о скоропостижной смерти москвича Ляпунова. Грабарь убит. Это была его главная опора, но и вообще этот последний коллекционер был очень важным элементом в маленьком кружке, сохранявшем заветы культуры в общем, а не доктринерском смысле. Дом Ляпунова с его многочисленными дамами (как ему мило сочувствовала его самостоятельная жена) и с его еще более многочисленными детьми (один еще ожидается), наделенными древнерусскими именами, с его страстным хлебосольством, являл очень самостоятельное дело, и я себе простить не могу, что в последний свой приезд так его обидел и не явился на его великолепный завтрак. Сам он был круглоголовый, слегка татарского типа, смуглый бородатый человек с наивным глазом, несколько женским голосом и необычайно суетливый, возбужденный, восторженный. Грабарь его нам выдавал за величайшего ученого, но несколько это так, я не сумел бы проверить.

Умер за границей С.И.Шидловский. Ерыкалов рассказал о каких-то необычайно глупых мемуарах Шидловского. Пожалуй, это и его, ибо он представлял из себя довольно обычную у нас смесь известного житейского ума, культурности и глубокой провинциальщины.

Солнечно. Вечером божественно красиво, особенно у Зимнего дворца. Силуэт ивы, позади на буром фасаде поблескивают стекла, в глубине на фоне нежного холодного неба — голубые дали над серой рекой и яркое солнце закатывается за башню Академии наук.

Альбер сегодня развелся [с женой]. Я его встретил на черной лестнице, как раз возвращающегося из суда. «Tout est fini[22]», — тоном, точно он с кем-нибудь позавтракал. Не понравилось только очень долгое ожидание. Формальность самая упрощенная. Судья или кто-то из его свиты обращается к каждой стороне с вопросом: не берет ли она обратно свое решение и т. д… Ответ: что не берет; судья произносит: развод. Кажется, Любочка до последнего не была предупреждена. Наши дамы опасаются, как бы Л. теперь не женила его на Мисе или даже на горничной Паше, а в худшем случае, как бы не поселилась к отцу, «преображенцу», или «Симка» не завел бы здесь своих порядков. Впрочем, у «преображенца» новый тон в доме был заведен и для своих мальчиков гувернанткой, которая ходит с этими хулиганчиками гулять за ручку, учит их музыке и другим премудростям и вообще взяла на себя цель — вернуть их из дикого состояния в цивилизованное.

От случайно встретившихся студентов узнал, что Александринский театр собирается гастролировать в Москву: с «Мещанином», «Маскарадом», «Антонием». Марину будет играть Тиме. Я скорее огорчен. Истреплют вконец декорации, помнут костюмы, раздраконят роли.

Утром возился с «Курицей».

В Эрмитаже галерейное совещание, на котором я знакомил с планом работ. У Н.Сидорова снова тенденция тянуть и «создавать затруднения». Затем, кажется, ничего интересного. Впрочем, был, как всегда, Тройницкий, в полуиронической форме знакомил коллег с результатами своей поездки в Москву, о том, как он разным властям втер очки. Намеренье Наробраза сократить еще на 30 % он считает не угрожающим Эрмитажу. Кристи высказался даже в том смысле, что следовало бы еще увеличить штат в виду слишком огромной работы. Тройницкий что-то брешет о том, что он откроет к осени 200 зал! Нерадовский побывал у Байкова и видел сидящего под стражей Тюляхтина, который ему подтвердил, что он подписал бумагу с признанием покупок заведомо краденого. Байков обещал еще тогда же его выпустить, но он сидит до сих пор (и, по сведениям Ятманова, сидит крепко).

По Эрмитажу ходил какой-то не старый американский сенатор, оказавшийся коммунистом, со своей невзрачной и не нарядной женой. Уровень культуры такой же низкий, как и у большинства навещавших нас других его соотечественников.

Затем с Бразом и со Степаном к Добычиной, но не застали ее дома. Один знакомый Браза, бывший видный чиновник, получил в качестве казенной меблировки отличный письменный стол. Все ящики в нем были заперты, и когда он их после больших усилий вскрыл, то в нем оказались письма всяких блядей к П.Н.Дурново и среди них самые невозможные (гадливые, про член самого генерала, про то, как он приятен).

Надежда Б. заходил к Альберту отметить сегодняшний вечер, затем в АРА к Реншау, вызвавшему меня к себе во время совета в Эрмитаже. Я уже рассчитывал было получить письма из Парижа, но оказывается, что Гольдер еще не уезжал из Москвы, едет в среду, а что Реншау меня приглашает для трех просьб, из коих две совершенно меня расстроили. Во-первых, он просит, чтобы я написал хвалебный отзыв об АРА, который он мог бы показать в Америке благодетелям, ассигновавшим громадные суммы на поддержку русских мозгов, the brains of Russia. Он клянется, что это дело интимное, он-де понимает, насколько щекотливо. Ему ужасно не хотелось, чтобы кто-либо из друзей АРА пострадал из-за них и тогда, когда они уедут. Просьба еще туда-сюда, хотя из-за нее уже хожу со вспухшей головой. Вторая: чтобы я наметил более пространное эссе о деятельности АРА вообще. Причем он очень настаивал на разнице в характере той и другой задачи, что я не вполне себе усвоил. Во всяком случае, не постарался слишком понять, но моя непонятливость, видно, его отпугнула. Однако мой совет — поручить это более компетентным людям, например, Ольденбургу, Чуковскому — не заставил его окончательно отказаться от поручения мне, и мы порешили это дело отложить до возвращения из Москвы Кинга. Третья просьба более приятная: получить и распределить еще сто пайков учителям и двести — театру. Причем они это представляют на мое усмотрение, и Реншау усиленно рекомендовал мне не забывать ни моих домашних, ни себя, ни друзей. Надо будет снабдить забытых среди балетных александринцев и художников. Весь разговор шел рядышком на мягком диване, причем Реншау только сквозь свои огромные стекла заглядывал мне в глаза, поджимая и без того поджатую свою губу, ворковал и переходил с французского на английский, глотая половину слогов и слов.