Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Большой и непростительной ошибкой со стороны высшего начальства было то, что на гвардию смотрели исключительно лишь как на лучшие отборные боевые части. Забыто было совершенно то, что полки Лейб-гвардии являлись оплотом престола, что гвардия — это la garde[1166] царя»[1167].

Фронтовые части оставались вполне боеспособными, свидетельством чему был героизм, проявленный войсками в операциях 1916 года — как в наступательных, которых было больше, так и оборонительных. Юные офицеры готовы были умирать за независимость Родины и честь полковых знамен. Однако все воевавшие и видевшие войну отмечают накопление огромной усталости в армии и изменение ее морального духа. «Исполнение долга было еще на высоте, — вспоминал Федор Степун, — но офицерской доблести и солдатской лихости было уже гораздо меньше. Получить «Георгия» по-прежнему считалось заманчивым и желанным, но «переплачивать» за него, подвергая себя излишней опасности, уже никому не хотелось. Дух добровольного самопожертвования явно отлетал от армии, даже геройство становилось расчетливым»[1168].

Война становилась все более позиционной и окопной, что неизбежно вело к деморализации проводящих много времени в бездействии военнослужащих. Мотивация солдатской массы оставалась размытой, люди так и не понимали, за что воюют. Руководитель немецкой разведки Николаи, по понятной причине проводивший много времени среди военнопленных, отмечал «равнодушие русского солдата»: «Ему недоставало военного воодушевления, пленные не знали, какую цель должна преследовать война с Германией. Для истинно русского солдата не играли никакой роли ни идеи реванша и освобождения отечества от вступивших в него немцев, с помощью которых французское правительство успешно поднимало настроение своих войск, ни экономическая и политическая конкуренция Германии, в которой был убежден каждый английский солдат. Он исполнял свой долг, не задавая вопросов»[1169]. Более того, проблема мотивации и морального состояния солдат становилась все острее.

Великая княгиня Мария Павловна, попавшая на передовую под Двинском зимой 1916 года в составе санитарной части, заметила большой контраст по сравнению с началом войны: «Изменилось все — начиная с лиц солдат и кончая сложными оборонительными сооружениями… Тяжело было смотреть на несчастных мужиков, неделями сидящих в грязи и холоде, не знающих положения на фронте, не понимающих, что от них хотят. Они, несомненно, устали от войны, ничего о ней не знали и не хотели знать. Они стали ко всему безразличны, и когда над ними появились германские самолеты, ни один из них даже не поднял головы»[1170]. О безупречной экипировке, обмундировании, подтянутом внешнем виде бойцов позабыли. Нравы огрубели. Реквизиции — неизбежные спутники любой войны — подрывали понятия о собственности или законности. Нравственные, религиозные понятия опровергались жестокой действительностью, порождая у одних солдат чувство греха, а у других, напротив, вседозволенности — «я теперь ни Бога, ни черта не боюсь!» И кругом была смерть. «Крайнее утомление войной и неуверенность», «пожелания поскорее окончить войну и возвратиться к себе домой» стали чаще отмечать военные цензоры. Так, на Западном фронте в 1915 году письма с «угнетенным настроением» составляли 0,7 % от перлюстрированных, а в марте 1916 года — 4,1 %[1171].

Пополнение оставляло желать много лучшего. «Укомплектования, прибывшие к концу лета 1916 г. из запасных батальонов, по своим моральным качествам были много хуже всех предыдущих, явно чувствовалось, что в тылу в запасных батальонах начинается пропаганда против продолжения войны, — вспоминал генерал-квартирмейстер Александр Лукомский. — К осени 1916 г. ив некоторых корпусах, бывших на фронте, были случаи пропаганды против командного состава и за прекращение войны, были несколько случаев неисполнения отдельными ротами и батальонами боевых приказов»[1172].

Начавшись в 1915 году на Юго-Западном фронте, повсеместно стали распространяться братания, солдаты и офицеры противника «все чаще и настойчивее стали появляться перед русскими окопами с белыми флагами и мирными зазываниями»[1173]. Братание в 1916 году, как установил белорусский историк Смольянинов, «носило неорганизованный характер и сводилось к встрече в межокопной полосе в основном с целью меновой торговли предметами солдатского быта. Во всех случаях братания жестоко преследовались командованием…»[1174].

Наблюдалось дезертирство, масштабы которого так никогда и не были установлены. В общественных и даже официальных кругах звучали цифры от одного до двух миллионов человек, основанные на визуальном наблюдении за огромной массой военнослужащих, перемещавшихся по железным дорогам. Генерал Василий Гурко считал эти цифры сильно преувеличенными. В каждый конкретный момент времени в отпусках находилось от 2 до 5 % списочного состава армии. «Следовательно, бывали моменты, когда одновременно в отпуске находилось по полумиллиону солдат. Если добавить сюда выздоравливающих раненых, получивших разрешение перед возвращением в строй посетить свои деревни, и нижних чинов, посланных по служебным делам во внутренние районы страны, то нет ничего удивительного в том, что огромные массы солдат, временно живущих по домам или двигающихся по железным дорогам, приводили к распространению легенд об огромном количестве дезертиров»[1175]. Проблема массового дезертирства возникнет после революции.

Снабжение армии, даже улучшаясь с точки зрения вооружений, было далеко от совершенства, солдат захлестнули товарно-денежные отношения. «Во время зимы 1916–1917 года войска не могли жаловаться на недостаток теплой одежды, но сапог уже не хватало, — жаловался Брусилов. — …Из-за непорядков в тылу чуть ли не все население России ходило в солдатских сапогах, и большая часть прибывавших на фронт людей продавала свои сапоги по дороге обывателям, часто за бесценок, а на фронте получала новые. Такую денежную операцию некоторые искусники умудрялись делать по два-три раза. То же самое происходило и с одеждой, которую, не стесняясь, продавали зачастую солдаты, отправленные из тыла полностью снаряженные и отлично одетые и обутые, на фронт приходили голыми»[1176].

Многие соединения жили по принципу натурального хозяйства. Как свидетельствовал известный военный историк, генерал-лейтенант Николай Головнин, во время войны возглавлявший штаб 7-й армии, «как правило, армия недополучала в среднем 25 % полагающегося ей снабжения. Причины этого недовоза должны быть всецело отнесены к недостаточной провозоспособности наших железных дорог. Для того, чтобы выйти из этого хронического состояния недовоза, автору пришлось организовать в своем армейском тылу многочисленные заводы и мастерские… К лету 1916 г. в расположении армии работали: кожевенный, два мыловаренных, три дегтярных, четыре лесопильных, один чугунолитейный и механический заводы, починочная армейская ружейно-пулеметная, две повозочные, одна для изготовления проволочных госпитальных шин мастерские; осенью 1916 г., когда в армию перестал поступать керосин, пришлось даже собственными армейскими силами пустить нефтяной завод в Надворной (Карпаты)»[1177].

А были соединения, оторвавшиеся от баз снабжения, где солдаты действительно голодали. Деникин с ужасом вспоминал Румынский фронт зимы 1916—17 годов: «Где-то в Новороссии на нашей базе всего было достаточно, но до нас ничего не доходило. Лошади гибли от бескормицы, люди мерзли без сапог и теплого белья и заболевали тысячами; из нетопленных румынских вагонов, не приспособленных под больных и раненых, вынимали окоченелые трупы и складывали, как дрова, на станционных платформах. Молва катилась, преувеличивая отдельные эпизоды, волновала, искала виновных»[1178].