Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Все только что приведенные мною данные составляли в то время военную тайну и не могли звучать в прессе. Но следует также признать, что инструменты внутренней пропаганды были использованы властью явно недостаточно, чтобы создать в обществе чувство уверенности в победе. Сложности создавало и бюрократическое регулирование освещения деятельности первых лиц государства, Ставки, высших военных кругов. «Так, сухие отчеты Министерства императорского двора о поездках царя по стране, перепечатывавшиеся в газетах, не передавали атмосферу того энтузиазма, который действительно сопровождал порой его визиты, — отмечает исследователь имиджа императорской фамилии в годы войны Борис Колоницкий. — Публикация же корреспондентских отчетов в газетах встречала затруднения. Бюрократические процедуры, созданные в свое время для укрепления авторитета монарха и его семьи, в специфических условиях военного времени порой деформировали процесс патриотической мобилизации»[1136]. Михаил Лемке, занимавшийся в Ставке, говоря современным языком, связями с общественностью, подготовил доклад начальнику штаба, в котором подчеркивалось: «Целым рядом условий печать поставлена в такое положение, при котором она совершенно не имеет возможности удовлетворить запросы общества вследствие крайней скудости, туманности и неверности даваемых ею сведений и освещения всего, относящегося к ходу военных действий. Главная причина такого положения печати — отсутствие необходимого руководства… какой бы то ни было связи между печатью и единственным компетентным для нее органом — штабом Верховного главнокомандующего». Лемке считал целесообразным «нахождение в месте расположения штаба нескольких корреспондентов наиболее влиятельных столичных и провинциальных газет, руководимых в этом отношении самим штабом»[1137], однако руководство Ставки не проявило готовности к такой открытости. Российская власть явно отставала в использовании инструментов пропаганды не только от своих зарубежных коллег, но и от оппозиции.

Но, может быть, дальнейшее продолжение войны с нашей стороны было невозможно из-за огромных боевых потерь в армии и истощения людских ресурсов страны? Человеческие потери были огромными, но гораздо меньше, чем будет принято считать в советские времена, когда Троцкий называл цифру убитых в 2,5 млн человек, а Михаил Фрунзе — более трех миллионов[1138]. Наиболее авторитетные демографы называют цифры в пределах 900 тысяч —1,3 млн человек[1139], что очень много, тем более что эта цифра не включает в себя раненых, искалеченных и пропавших без вести. Но следует подчеркнуть, что наши потери убитыми, умершими от ран и ранеными (5,5 млн человек) были меньше, чем у Германии (6,05 млн), воевавшей на два фронта. А российские потери по отношению к общему числу мобилизованных были вообще наименьшими из всех основных воевавших стран — 35,5 %, по сравнению с 47 % — у Франции и 55 % — у Германии[1140]. И уж в любом случае наши потери в Первой мировой войне были многократно меньше жертв той братоубийственной гражданской войны, которая вспыхнет вслед за революцией.

Безусловно, мобилизация 15,8 млн человек оказывала серьезное давление на рынок труда, вымывала кадровый состав предприятий, оставляла без рабочих рук многие крестьянские хозяйства, вела к огромным человеческим трагедиям. Однако ситуация с людскими ресурсами в России была лучше, чем во всех других основных воевавших странах. За всю войну у нас было мобилизовано в армию 8,7 % населения страны, тогда как в Великобритании — 10,7, во Франции и Австро-Венгрии — 17, а в Германии — целых 20,7 %[1141].

А может быть, революционная смена режима была необходима и неизбежна потому, что в противном случае стране грозили экономический коллапс и голод, как доказывали оппозиционные лидеры?

Финансы находились в относительно удовлетворительном для военного времени состоянии. Хотя, конечно, сухой закон проделал огромную и невосполнимую дыру в бюджете, мало что дав взамен: в трактирах и ресторанах коньяк распивался из чайной посуды, резко выросли контрабанда спиртного и самогоноварение. Военный бюджет в 1916 году достигал 25 млрд рублей и покрывался на 10 млрд казной и внутренними займами, на 7 — зарубежными кредитами (5,5 млрд предоставила Англия), а остальное — за счет печатного станка.

Промышленность продолжала расти, однако в огромной степени за счет оборонных заказов. Их выполняли все военные заводы, а также 3846 частных и казенных гражданских предприятий промышленности. Из 2.4 млн индустриальных рабочих 2 млн, или 86 %, трудилось на оборону[1142]. По сравнению с довоенным уровнем, в 1916 году стоимость оборудования всех промышленных предприятий удвоилась, объем машиностроительной продукции вырос в 1,5 раза, химической промышленности — в 2,5 раза[1143]. Добыча угля выросла за два года с 1,9 до 2,1 млрд пудов, нефти — с 550 до 602 млн пудов. При этом почти все имевшееся железо шло на вооружение, боеприпасы, рельсы, и его не оставалось на плуги и гвозди. Металлов не хватало в принципе.

Если в довоенное десятилетие в России строилось в среднем по 1750 километров железнодорожного полотна в год, то «за два военных года — с января 1915 по январь 1917 года — было проложено 6800 километров рельсовых дорог, то есть в среднем 3400 за год». Приоритетная программа Министерства путей сообщения включала в себя «прокладку в Сибири вторых путей на всем протяжении однопутной Транссибирской железной дороги, переделку узкоколейной Московско-Архангельской линии на широкую колею с использованием тяжелых рельсов и строительство Мурманской железной дороги, открытой в декабре 1916 года»[1144]. 1050-километровую железнодорожную колею до Мурманска удалось построить рекордными темпами — за 12 месяцев. Всего к 1917 году было проложено 12 тысяч километров полотна железной дороги из 17 тысяч, ранее намеченных военно-транспортной программой правительства[1145]. В прокладке путей огромную роль сыграли созданные Ставкой железнодорожные батальоны, которые также управляли транспортными артериями на захваченных территориях.

Росла и легкая промышленность. Однако население не вполне отдавало себе отчет, что на 3/4 она работала на то, чтобы одеть и обмундировать армию. А за ее пределами образовался дефицит. В городах и деревнях не хватало сапог, мануфактуры, плугов, элементарных гвоздей.

Что снизилось за годы войны, так это собственное сельскохозяйственное производство, и потери не полностью компенсировалось поставками извне. «В начале войны в России никому не приходила в голову мысль о необходимости бережливого расходования ее сельскохозяйственных богатств, — подмечал генерал Юрий Данилов. — Меры по введению в Германии надзора за расходованием припасов вызывали в России лишь иронические замечания о скором приближении времени, когда мир для немецкого народа станет необходимостью. Только в 1915 г. с отступлением русской армии из западно-пограничной полосы, в которой погибли весь урожай и масса скота, только тогда начал в армии чувствоваться недостаток продовольственных припасов и продуктов»[1146]. Уже с осени 1915 года три четверти городов страны, по свидетельству видного экономиста Николая Кондратьева, испытывали дефицит тех или иных продуктов, а со следующей весны по инициативе земств и городского самоуправления в ряде местностей — не в столицах — стала вводиться карточная система, причем карточки не всегда были обеспечены реальными продовольственными товарами[1147]. Урожай 1916 года составил не более 72 % от среднего за предшествовавшие годы, сократились поставки продовольствия в столицы.