Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Что с тобой? — спросил он, снова целуя меня.

— Ничего: излишнее счастье.

— Я знаю тебя, Лора! В глазах твоих слезы, ты страдаешь, и страдаешь сердцем. В чем дело?

Я глядела на него, не отвечая ни слова; щеки мои покрылись слезами, но я не хотела говорить. Господин Марше, который переодевался в своей комнате, вошел ко мне в эту минуту.

— Как? Опять?.. — сказал он мне. — Любезный генерал, побраните свою жену!.. Ваше теперешнее занятие дает вам на это еще больше права (Жюно держал в руках свою дочь, целуя пеленки, свивальники и ее саму столько раз, сколько секунд в минуте). Извольте знать… А вы, госпожа Жюно, не делайте мне знаков: это вас не касается… Извольте знать, генерал, что как только эту молодую мать (которую, впрочем, рекомендую вам как героиню самую мужественную и самую великодушную, какую мне случалось видать за сорок лет моей практики) уложили в постель и она услышала, что вас нет дома, она послала за вашим отцом, чтобы он благословил вашу дочь. Ваша мать уже благословила ее. Господин Жюно, за которым ходил я сам, стал отказываться, когда узнал, что родилась девочка.

— Стоило так страдать и кричать, чтобы родить девчонку! — сказал он. — Что муж ваш станет делать с этой крикуньей?.. А Первый консул?.. Разве для того женит он своих генералов, чтобы не иметь мальчиков!

— Признаюсь, генерал, если б я имел над вашим отцом больше власти, чем акушер, я, может быть, поступил бы строже… Впрочем, — продолжал он, улыбаясь, — ваша маменька взялась сделать ему выговор, и, я думаю, он уже не возобновит своих нападок. Я рассказал вам все откровенно, потому что это дело касается моего искусства, а госпожа Жюно очень приуныла, потому что думала, будто вам будет неприятно видеть дочь. Но я повторяю, что семнадцатилетняя мать и двадцатидевятилетний отец вправе просить Бога не давать им больше дочерей и не поддаваться отчаянию при первом опыте…

Уже при первых словах господина Марше Жюно понял, что заставило меня плакать, кинулся ко мне и стал целовать обеих нас с выражением счастья и радости, которые не оставляли ни малейшего сомнения о чувствах души его.

Через несколько дней я получила прелестное письмо от генерала Сюше. Он узнал о своем проигрыше и просил меня принять выигранный заклад. Мороз и снег мешали ему прислать розы, и потому он просил меня быть снисходительной и принять взамен проигранного им букета прилагаемую посылку. Это была прелестная корзинка из обыкновенной ивы, но наполненная самыми лучшими розами, выращенными знаменитой госпожой Ру. Эта корзинка, сплетенная с особенным тщанием, убранная мхом и розами всех родов, много лет составляла украшение моей спальни. Она была и залогом дружбы и одновременно символом свежего бутона, который вырастал подле меня, обещая превратиться со временем в прекраснейшую из роз.

Глава XLIX. Мировые планы Наполеона

Благосклонность народа окружала не только Наполеона, но и правительство его. Чем ужаснее были политические судороги, столь долго потрясавшие Францию, тем живее чувствовало сердце каждого необходимость присоединиться к тому, кто представлял собой могущество и спокойствие. Прежние чувства постепенно возрождались. Мы были сильно оглушены, но тем более желали успокоения; и чем глубже беспорядок расстроил нас, тем пламеннее желали мы благоустройства в нравах, законах, общественном быту. Ведь справедливо говорят, что порядок — свойство человеческой природы и он в сердце каждого.

Так Франция, оплакиваемая и несчастная, кинулась в объятия генерала Бонапарта со всею преданностью страдалицы наконец поверившей в конец своих бедствий. Тогда думали, и конечно справедливо, что самый храбрый солдат, самый знаменитый воин, должен быть и самым справедливым правителем, который возвратит нам уважение других народов. Наполеон уже провидел бессмертие великих людей. Мы думали, что он захочет наслаждаться им и при жизни, как тот полубог Америки, по которому изорванные наши знамена облеклись в траур, в то время как мужественные легионы оплакивали и чтили смерть его, следуя примеру и приказу человека, заставлявшего думать, что он хочет подражать ему.

«Вашингтон умер! — восклицал Первый консул в дневном приказе, разосланном по всем войскам республики, включая Консульскую гвардию, еще не остывшую после революции. — Вашингтон умер!.. Память его будет всегда драгоценна французскому народу, как и всем свободным людям Нового и Старого Света, и особенно солдатам Французской республики. Первый консул приказывает, чтобы в продолжение десяти дней черный креп обвивал все знамена и знаки республики».

Помню, что в этом приказе заметили слова: «Первый консул приказывает». Он один тогда имел подлинную власть, и особенно военные приказы оставались в его ведении, потому что консул Камбасерес был бы так же смешон, как и консул Лебрен, если б стал распоряжаться военной частью, несмотря на то что последний очень хорошо знал, как дрались на берегах Скамандра.

Хотя в то время Бонапарт уже не любил англичан, он не хотел прибавлять к победному венку своему никакой ветки лавра, кроме той, которую присоединил бы в день мира с Англией. Желая достигнуть этой цели, он написал королю Георгу замечательное письмо, где просил его для счастья человечества не отказываться от мира.

«…Окончим войну, — писал он. — Восемь лет опустошает она четыре части света и неужели должна быть вечной? Неужели нет средства устроить всё миром?»

Когда обращался он к Англии с этими словами, в сердце его еще не закрылась рана, нанесенная изменою в Эль-Арише. Еще кровь Клебера дымилась в Каире, а оскорбления Питта гремели в английском парламенте. Если бы Наполеон имел характер Людовика XI, я назвала бы это поведение скрытным и даже обманчивым. Но не так шел он по пути жизни. Когда враги его находят на этом торжественном пути два или три события, противоречащие всему остальному, они воображают, что нашли в нем сходство со многими королями Франции, у которых каждый день царствования омрачен был преступлениями и кровавыми злодеяниями. Мне, напротив, казался он величественным именно тогда, когда становился победителем самого себя — до такой степени, что явился ходатаем, и даже главным ходатаем, мира между двумя враждующими народами.

В одном сочинении — впрочем, хорошо написанном, несмотря на пристрастность его, — сказано, что Наполеон обращался к английскому королю, чтобы произвести впечатление на толпу во Франции. Сочинитель ошибается. Как ни был утомлен народ десятилетнею войной, но его ненависть оставалась всегда настолько сильна, что Первый консул мог верно надеяться услышать общий отклик, когда бы призывал к оружию для перехода на другой берег Ла-Манша. Сочинитель «Хронологического обозрения» имел точные сведения, но в этом случае слишком поддался предубеждению, которое заставляло его видеть Наполеона в ложном свете. Господин Монгальяр жил во Франции в то время, о котором говорит; он должен был знать, что общественное мнение желало тогда войны с Англией. Вся Франция дышала войною, и генерал Бонапарт, желая перенести войну в Англию, конечно, нашел бы сто тысяч волонтеров. Все помнят, что происходило во время похода в Маренго; а между тем война с Австрией была совсем не такой народной, как с Великобританией. И сама Англия, отвергая пути примирения, пока Питт оставался в правительстве, затрепетала наконец, когда увидела, что ее может задавить могучая рука человека, управлявшего судьбами Франции.

— Ни в коем случае не ведите переговоров с этим человеком! — восклицал Питт в парламенте.

В самом деле, глубокий макиавеллизм Питта нуждался в ниспровержении обоих государств ради того, чтобы продолжать свой мрачный путь. Отвергая предложения Первого консула, он думал, что поступает очень искусно; он ошибался. Соперник его улыбнулся: у него тоже были свои намерения, и отказ Питта помогал им. Наполеон, конечно, хотел мира, но думал и о том, что составляло мечту его в продолжение четырнадцати лет: он видел вокруг себя столько юных душ, жаждущих славы и завоеваний, что не мог сомневаться в покорении Англии, если бы экспедиция его имела успех.